Надо посоветоваться!

Лене Р. отвечает писательница Н. Г. ДОЛИНИНА.

Дорогая Лена!

Твое письмо написано очень искренне, я верю, что ты действительно тяжело переживаешь свои разногласия с мамой, и, кроме того, ты справедливо пишешь в конце: «Я ведь не одна такая». Поэтому, прочитав письмо, я почувствовала необходимость ответить на него не коротко, в нескольких строчках, а подумать вместе с тобой и другими девочками, что же это с вами происходит.

Скажу тебе откровенно: у меня уже взрослые дети и по возрасту я, вероятно, старше твоей мамы, но согласиться с ней не могу. Мне кажется, она неправа, когда хочет, чтобы ты выделялась среди подруг своим «детским видом», хочет сохранить тебя маленькой. И к тому же все эти проблемы: туфли, часы, прическа — не столь важны, чтобы из-за них так больно ранить свою дочку.

Времена меняются, и то, что считалось нескромным, даже неприличным, когда были молоды твои соседки (а они все-таки были молодыми, хоть тебе и не верится), то, что вызывало тогда возмущение, сейчас стало естественным. Двадцать лет назад девушка, появившаяся на улице в брюках, вызывала всеобщий протест. Сегодня всем ясно, что брюки во многих случаях не только удобнее, но и приличнее юбки. Когда появились короткие платья, они раздражали многих. Потом такое же раздражение вызывали длинные платья. Каждому поколению кажется красивым и приличным то, что было модно в годы его молодости; и тебе, по-моему, также не нужно возмущаться своими соседками, как им не нужно возмущаться современной модой. Каждому — свое.

Ты права: в четырнадцать лет можно иметь часы и делать прическу, носить туфли, а не сандалии.

Но в твоем письме есть еще одно замечание — в начале. О нем, мне кажется, надо поговорить серьезнее. Вот оно: «Я все никак не вырасту». Хотелось бы мне понять, что ты имеешь в виду под словом «вырасти». Если злополучные часы и туфли, то ведь нет ничего легче: рано или поздно мама купит тебе все это, и ты станешь взрослой. Но в том-то и беда, что одежда, каблуки и косметика меняют только внешний облик человека, а внутренний его мир остается прежним.

 

Я люблю смотреть весной на девушек, они заполняют все улицы, кажется, что в городе исчезают старые лица; идут и идут сотни, тысячи девушек, одна прелестней другой, все у них на месте: часы, прическа, туфли. Они так ясно, так чисто расцветают, они преисполнены сознания своей взрослости, так ждут таинственного, неизведанного... Но, глядя на них, я всегда думаю: дорогие мои, а что у вас там, за этой внешней прелестью? Готовы ли вы войти в трудный, хотя и прекрасный мир человеческих обязанностей, долга, любви и терпения — в тот мир, где живут взрослые?

 

Вот и тебя я хочу спросить: готова ли ты быть взрослой? Начнем с близкого — с тех самых папы и мамы, которые тебя «просто не понимают». Боюсь, что ты права, и это очень грустно. Но понимаешь ли ты их? Пыталась ли понять, задумалась ли хоть на минуту, какое чувство движет твоими родителями?

Нет, Леночка, ты о них не думала. Тебя толкало одно-единственное и, к сожалению, вполне детское чувство: хочу такую же игрушку, как у брата, сестры...

А ты попробуй представить себе, что чувствует мама. Для нее ты и правда еще «совсем маленькая» — таково свойство материнской любви: для нас и взрослые дети всегда остаются теми, кого мы качали на руках, пеленали, убаюкивали, — ты тоже узнаешь это, когда станешь матерью. Мама тревожится за тебя, хочет уберечь, охранить, и самой большой опасностью ей представляется внешняя взрослость, вот она и бережет тебя, как умеет. В ее тревоге есть своя неправота — об этом я скажу позднее. Но ведь все, что она делает, — от любви. Об этом ты думала?

 

Я не осуждаю тебя за письмо в редакцию — ты не жаловалась на родителей, ты советовалась. Но сколько есть девочек, которые, не колеблясь, пишут о своей маме, называя ее по имени, отчеству и фамилии, просят редакцию: напечатайте, пусть ей будет стыдно, что она не пускает меня в кино, не покупает модное платье, не разрешает носить капрон...

А я думаю так: что бы ни случилось, мать есть мать и отец есть отец. Можно рассердиться на них, обидеться, можно поссориться с ними, но никому на свете нельзя сказать неуважительное или неодобрительное слово о своей матери. Все мы бываем в чем-то неправы, и я бываю неправа по отношению к своим детям: они говорят мне об этом, иногда довольно резко; но я знаю абсолютно твердо: никогда, ни при каких обстоятельствах они — брат с сестрой — не станут между собой осуждать меня. Между собой, а не то что с кем-либо посторонним!

Почему это так? Может быть, этот закон чести, установленный взрослыми, несправедлив или устарел? Он не может устареть по той причине, о которой я уже говорила: всякий поступок, всякий шаг матери, даже неверный шаг, продиктован любовью.

Ты скажешь на это: да я разве хотела обидеть маму, да разве я об этом думала!