Надпись

– Меня здесь любят. Любят всадить мне в зад полный шприц и смотреть, как я закатываю глаза и вываливаю язык. Я шизофреник, а не стахановец. Шизофреник, а не член КПСС. Шизофреник, а не защитник Отечества. Шизофреник, а не агент КГБ. Они гонятся за мной с милицией, ищут с собаками, окружают пограничниками, пугают военкомами, ставят в очередь, выписывают карточки, ведут на демонстрации, зовут на выборы, а я делаю им: "А-о-у-ы-ы-ы-ы!.." – и они тащат меня в психлечебницу. Я скрываюсь в этом чертоге от военкоматов, профкомов, завмагов, ревтрибуналов, соцреализмов, райздравотделов. Они думают, что я эмигрирую во Францию или в Израиль, а я эмигрирую в шизофрению, и они меня не достанут. Старообрядцы убегали в леса и дебри, скрываясь от стрельцов, а я убегаю в шизофрению, и это мой тайный скит, моя сокровенная молельня, моя матерь-пустыня. В песне, которую ты привез из валдайских деревень, поется: "Млад сизой орел…" А я пою: "Млад шизой орел…" Летаю выше всех, свободней всех, вижу бесконечно далеко. Шизофрения – моя свобода, моя духовная Родина, мое несказанное Отечество. Господи, благодарю Тебя за то, что создал меня шизофреником!..

– Кок, они могут тебя залечить, замучить! Своими уколами и таблетками сделают тебя идиотом!..

– Не могут. Моя кровь состоит из шизоидных шариков. Красненькие живые клубеньки, которые плавают во мне и тихонько поют. Они распевают ангельские песни, ибо в каждом колобке живет крохотный чудный ангел. Когда приходит этот лысенький врач Раппопорт, работавший раньше в спецотряде СС под именем доктора Менгеля, и эта престарелая медсестра, настоящее имя которой Эльза Кох, и этот громила-санитар Федор, исполнитель приговоров в гестапо, когда они приносят инструменты истязания и орудия пыток, вгоняют в меня раскаленную иглу с сывороткой трупного яда, я призываю на помощь моих крохотных ангелов-хранителей, моих красных поющих колобков. Мириадами сбегаются они на мой зов. Вступают в схватку с драконами, поселившимися в каплях яда, с демонами смерти, проникшими сквозь иглу в мою кровь, с гнойными брызгами бытия, которыми меня заразили. Происходит сражение. Моя плоть становится ареной вселенской битвы – Куликовым полем, Бородино, Сталинградом. В то время, пока происходит битва и ангелы сражаются с демонами, Тьма со Светом, бесчисленные Святые Георгии побивают сонмище змей, ко мне является Бог. Навешивает мне на плечи белые крылья и берет меня в Рай. И я вижу картины Рая.

– Мне кажется, всех, кто тебя здесь окружает, мучают видения ада. Им откупоривают череп и вливают адскую тьму.

– У меня иначе. Моя голова – это чудесный арбуз, который черенком прикреплен к Раю. По этому черенку, по этой тоненькой трубочке я ускользаю от своих мучителей. От пошляков, дураков, ударников труда, героев страны, членов Политбюро, лауреатов Государственной премии, генералов армии, всех восьми колонн Большого театра, Большой советской энциклопедии, поэзии Симонова, – и попадаю в Рай, где они меня не достанут. И там я рисую. Одну картинку я покажу тебе.

Кок потянулся к тумбочке. Опасливо оглядываясь, открыл. Извлек лист бумаги. Протянул Коробейникову. Тот принял. Лист был абсолютно чист, с нетронутой белизной.

Коробейников смотрел на эту белизну, девственно-чистую, первозданную, среди больничных масляных стен, зарешеченных окон, железных кроватей, на которых шло непрерывное шевеление, постанывание, разложение утомленной, болезненной плоти. Белизна дышала, как чистая снежная поляна. По ней, вращая педалями, с веселыми свистками и тресками мчался потешный "змеевел", неся над собой расписное перепончатое диво. Расхаживали по снегу великолепные павлины, распуская радужные хвосты, и вещая "куровея" сыпала пригоршни золотого зерна. Летели в неистовом хороводе ослепительные обнаженные "цветолеи", похожие на лепестки цветов. И ангел в голубых одеждах, свешивая до земли чудесные крылья, вел по поляне Кока, нежно сжимая его хрупкое запястье.

Медики, обойдя палату, вновь приближались. Маленький доктор недовольно наставлял санитара:

– Федор, сколько раз говорю: не бей. Последний ум выбьешь. Возьми простынку, смочи, приторочь к кровати. А Надежда Никитична вколет ему успокаивающий.

Их приближение вовремя заметил Кок. Его лицо утратило задумчивое, печально-мечтательное выражение, рот слюняво раскрылся, глаза идиотски округлились, и он издал языческое, мычащее-аукающее: "Эуэ-э-э!.. Ауя-и-и-и!.. Айя-о-о-о!.."

– Так, мой милый, весьма интересно… Давайте-ка вам укольчик на доброе здравие…

Отходя, Коробейников слышал хруст расколотой ампулы.

37