Надпись

– Вино, оно ведь прелесть, – разглагольствовал служитель за стойкой, видимо адресуя свои суждения Коробейникову. – Вино нам природа дала для удовольствия. – Он делал на конверте надпись. Второй служитель выворачивал у скомканных брюк карманы, и на пол падал грязный платок, обгрызенный плавленый сырок, мокрая медная мелочь. – Вино – это прелесть, если его пить понемногу. Дегустировать в хорошей компании, с шашлыком, или с любимой женщиной. А они вон в обезьян себя превращают.

Второй служитель поднял старика, как куклу, и повлек в душевую, где шипела вода. Старик в объятиях санитара волочил ноги, изгибал хилый хребет, валил на сторону голову.

Коробейников оставил приемный покой и вошел в палату. Голая, с масляными стенами и потолком, она была уставлена железными одинаковыми кроватями, над которыми, с легким потрескиванием горели люминесцентные лампы. Их лунный, мертвенный свет озарял призрачных голубоватых людей, занимавших койки. Все были одинаковы, без возраста, с одинаковой мукой в лице. Накрытые одинаковыми грубыми одеялами, они подергивались, шевелились, по их телам пробегали конвульсии, они издавали мычания, всхлипывали, что-то несвязно бормотали. Казалось, это были мертвецы, и шевеление производили шевелящиеся в них черви.

Было ужасно в этом боксе, напоминавшем фабричный цех с одинаковыми станками, куда укладывали мертвецов, облучали тлетворным светом, выращивали в них червей, дожидаясь, когда черви прогрызут дыры и скользкими комками станут вываливаться на кафельный пол.

Он увидел отца Льва. Тот лежал лицом вверх, голый по пояс. Глаза были полны синеватого жидкого мыла, которое сочилось по щекам. Борода и усы были мокрые, ржавого цвета, свалялись и слиплись. Худые плечи остро и немощно выступали наружу. Ключицы казались голыми, костяными, без кожи. Ребра были резко прочерчены, как на плащанице с усопшим Христом. Из-под скомканного одеяла торчали нечистые ступни, и на одной химическим карандашом была начертана цифра "12".

Его вид напоминал картину "Снятие с креста". Химическая надпись на ступне свидетельствовала о мучениях и надругательствах, когда беспомощное тело заталкивалось под ледяной брандспойт, силой опрокидывалось на железный одр, и санитар, как на ящике, грубо, химическим карандашом, наносил порядковый номер.

Вид поверженного друга горестно ошеломил Коробейникова. Отец Лев, еще недавно светящийся, благостный, в золотом облачении, протягивал ему чашу, целовал нежно в лоб, окружал любовью и обожанием. Теперь же валялся в позоре, беспомощный, богооставленный, сброшенный к мертвецам. И это он, Коробейников, был причиной его беды. Через Коробейникова, как сквозь пустую тростниковую дудку, проскользнул дьявол, подкрался к отцу Льву, опрокинул на железный одр. Сознание страшной вины, чувство невосполнимой потери, которой завершилась его благостная и наивная вера, были невыносимы. Беда, причиной которой он стал, присутствовала в этом боксе. Присутствовала в отце Льве. Подкрадывалась к его милым и близким. Ею был полон город, в котором, по снежным улицам, мимо нарядных витрин, играя тростью, опушенный серебристым бобровым воротником, шел Саблин, весело напевая арию из оперетки, в его выпуклых ястребиных глазах во всей красе переливался вечерний Арбат, где свежие фонари были источником беды.

Отец Лев вдруг начинал бормотать, грудь его мелко дрожала, из бледных губ вырывались церковные речитативы.

Казалось, он борется со своей погибелью, взывает о помощи. Хочет пробиться сквозь низкий масляный потолок, мертвенный люминесцентный свет. Воспрять из царства мертвецов к чистому небу, где ожидает его прощение, протягивает любящие руки Спаситель. Но вдруг лицо его искажалось безумной гримасой, он начинал дергаться, пытался сбросить с себя одеяло. Казалось, на него налетает свирепая сила, сбрасывает обратно на железную койку, и он, пробитый беспощадным острием, корчится, исторгая из себя безумные клики.

– Благословлю Господа на всякое время… Хвала его во устех моих… Хлеб небесный и чашу жизни вкусите и видите, яко благ Господь… – силился он восстать и изжить из себя смертельный недуг. Хватался за тонкую, опущенную из неба нить. Но тут же налетал огромный, с обнаженной саблей, красный конник и рубил наотмашь, отсекая спасительную нить. – Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса… пулеметная тачанка, все четыре колеса…

Дух Саблина, его неистового деда, несся мимо горящих деревень и разрушенных храмов. Залетал в Тесово, где крестился Коробейников. Тысячью сабель иссекал в клочья зеленую ризу Иоанна Кронштадтского. Перерубал золоченую ниточку, опущенную с небес.

– Левушка, – обнял друга Коробейников. – Что же с нами творится?.. Очнись, это я, Михаил…

Отец Лев умолк, грудь его перестала хрипеть. С трудом обратил на Коробейникова глаза, стараясь рассмотреть его сквозь синее липкое мыло.

– Миша, друг… – жалобно произнес и заплакал.

46