Надпись

Коробейников испытывал к Елене страсть. Не любовь, не нежность, не обожание, не поклонение, а жадное, непрерывное влечение, превратившее его жизнь в непрестанное о ней мечтание, неутолимое вожделение, посекундное помышление. В душной, ненасытной памяти не исчезал ее пленительный образ — откинутая на розовом покрывале голова с перепутанными волосами, поднятая белая рука с горячей подмышкой, куда тянулись его торопливые губы, сильная, согнутая в колене нога, по которой скользили его ладони, приближались к золотистым завиткам живота. Утром, просыпаясь, он тотчас думал о ней. Эта обжигающая мысль делала его бодрым, резким, устремленным в разгоравшийся день, где присутствовала она, — в чудесном холодном солнце, или в блестевшем от дождя карнизе, или в первой мокрой, снежной метели. Садился перед листом бумаги, размышляя о романе, собираясь вывести несколько беглых строчек. Но лист бумаги превращался в зеркало, где бесчисленно отражались их сплетенные тела, напоминавшие античный фриз. Перо рисовало ее профиль, голые плечи, круглую прекрасную грудь, и он понимал, что она испепелила и уничтожила замысел романа, была значительней, желанней всех его сюжетов и коллизий. Сама была романом, увлекательным, неповторимым, бесконечным. Двигаясь по городу, оказываясь в разных московских домах, проезжая по улицам и опускаясь в метро, он физически чувствовал ее присутствие сквозь камень зданий, из-под земли, из металлического тела автомобиля. Казалось, в нем открылся чуткий орган, теменное око, таинственная антенна, откликавшиеся на ее излучение. Угадывал ее, единственную, среди миллионов людей. Чувствовал ее перемещение по городу, испытывая внезапный жар в груди, в паху, в кончиках пальцев, которые на расстоянии улавливали ее тепло и прелесть.

Это было небывалое, не случавшееся с ним наваждение. В него вселилось неутомимое, дразнящее, неусыпное существо, питавшееся его страстью и вожделением. Заняло весь объем его тела. Поместилось в него, как в живой футляр, повторяя формы, изгибы, пропорции. Было на дне глазных яблок, воспроизводя бесконечно все искусительные зрелища, где она была явлена в своей обнаженной и бесстыдной красоте. Жило в губах, испытывающих постоянную неутолимую сладость от ее поцелуев, требующих их повторения. В дрожащих, нервных ноздрях, запомнивших все ее запахи, ее горячие телесные ароматы, утонченные, исходящие от белья благовония. В паху, где мучительно и животно существовала потребность быть с ней, причинять ей боль, от которой закатывались ее глаза, наливались голубизной белки, и его пальцы больно и свирепо втискивались в ее плоть, оставляя на бедрах белые отпечатки, в которые, как в бесцветные лунки, мгновенно наливался розовый жар. Быть может, тот, кто в нем теперь обитал, был демон с распущенной черной гривой, хрустально-темным зраком, сидящий перед малиновым ночным чертополохом, как на картине, перед которой в детстве замирал, пугаясь своих туманных влечений. Этот демон завладел его разумом и талантом, насыщался его безвольным духом и телом. И мелькала устрашающая мысль: когда, насытившись, демон излетит из него, взмахивая бархатными заостренными крыльями, останется пустота и тоска, полая, бездушная оболочка.

Демоническая природа страсти подтверждалась тем, что он начал испытывать враждебность ко всему, что хоть как-то мешало его одержимости, отвлекало от пленительного образа, упрекало и укоряло в грешном слепом влечении. Раздражался на детей, которых обожал и которые до недавнего времени были источником его ликующей целомудренной радости. Чурался и сторонился жены, которая чувствовала случившуюся с ним перемену, молча вопрошала, настойчиво и бессловесно преследовала своей отвергнутой женственностью. Почти перестал посещать маму и бабушку, которая на глазах слабела, впадала в беспамятство, неодолимо приближаясь к концу. Его перестало занимать общение с заморской тетушкой, завершавшей свое печальное пребывание в Москве, готовой отправиться обратно в Австралию, и теперь уже навсегда. Роман, о котором прежде он думал поминутно, просыпаясь и засыпая в сладком предвкушении творчества, теперь усох и зачах, будто корни его съел поселившийся в почве червь. Больше не питался его воображением, которое принадлежало теперь грозному и великолепному демону, управлявшему его влечениями.

С Еленой они искали встреч с помощью ухищрений, напоминавших детскую игру. Коробейников звонил ей и, если подходил Марк, клал трубку, и это было сигналом для Елены, что он находится один дома и можно ему позвонить. Через некоторое время раздавался звонок, Елена выходила на улицу и звонила из телефонной будки. То же было и с ее звонками ему. Если к телефону подходила жена и следовало молчание, он знал, что она звонит одна из дома, вызывает его. Под разными предлогами он выскакивал на улицу, торопился к телефону-автомату.