Надпись

За этими размышлениями его застал звонок из редакции. Звонила секретарша Стремжинского, полинезийская царевна, придававшая своему властительному начальнику неуловимое сходство с Гогеном.

— Он вас срочно зовет к себе! — со священным трепетом возвестила секретарша.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Коробейников, у которого сегодня в газете выходил очерк о дальней авиации. Эффектная полоса с огромной фотографией бомбардировщика, летящего над туманным городом. — Какой-нибудь прокол в материале?

— Не могу сказать. Едва пришел, просил с вами связаться. Чтобы вы срочно приехали в редакцию.

Не раздумывая, полный догадок, тревожась за судьбу военного очерка, Коробейников заспешил в газету.

Секретарша, шелковистая, как маслянистый цветок тропиков, с перламутровыми губами цвета океанской раковины, с черными, густыми, на расстоянии благоухающими волосами, рождала образ лагуны, любовной неги, плетеной корзины с сочными плодами манго, которую она, изгибая выпуклое бедро, внесет в тростниковую хижину своему повелителю.

— Он сейчас занят. У него посетитель из ЦК. Вы немного подождите. Он очень, очень раздражен! — доверительно, как единомышленнику, сообщила секретарша.

— На кого раздражен?

— На весь белый свет. Даже яблоко, которое я ему помыла, вернул с раздражением: «Зеленое и кислое!» Хотя оно красное и медовое.

— Я пойду в военный отдел. Позовите, когда освободится.

В военном отделе работал Наум Шор, низкорослый, широкий в плечах, напоминавший куб, из которого выглядывала энергичная голова с огромной седой копной, крючковатый нос и влажные голубые глаза с ободками розовых век. Активный, говорливый, избыточно пылкий, он был трудолюбив, пронырлив, знаком со всеми военачальниками и политработниками и олицетворял собой старую, военных времен, школу журналистов, способных проникнуть повсюду и быстро переслать в газету трескучий репортаж с минимальным количеством деталей и набором военно-патриотических штампов. Он испытывал ревность к Коробейникову, который слыл любимцем Стремжинского и «отбивал хлеб» у испытанного ветерана, перебегая дорогу масштабными очерками об авианосце, мобильных ракетах или стратегических бомбардировщиках. Вкусно пахнущая, черно-серебряная полоса с фотографией стреловидной машины — объект критики и зависти — лежала на столе у Шора.

Помимо хозяина кабинета тут находились еще два военных журналиста из других изданий. Барственный, циничный Ильенко, из официозных «Известий», занимавший в табеле о рангах весьма высокую степень. И Видяпин, журналист из молодежного фрондирующего журнала, не уверенный в себе, льстивый, мучимый тайной неполноценностью, заискивал перед вальяжным и хамоватым «известьинцем», тайно его ненавидя. Стол украшала початая бутылка «Мукузани». Краснело в стаканах вино. Коробейников был встречен приветствиями.

— Старик, хорошая работа, поздравляю. — Ильенко, не вставая, протянул Коробейникову пухлую вялую руку. — Умеешь писать, молодец. — Тяжеловес, которому не грозили чужие успехи, он был поощрительно-доброжелателен, не видел в Коробейникове конкурента.

— Замечательный материал! — льстиво заглядывая на Коробейникова, криво улыбался Видяпин. — Я бы так никогда не смог. Ну меня бы и не допустили на сверхсекретный объект. Мы малые мира сего, букашки. Тут нужно иметь высоких покровителей в ЦК или КГБ. — Он уничижительно признавал над собой превосходство и одновременно тайно унижал Коробейникова подозрениями в связях с КГБ. — За такую работу я бы выдал Звезду Героя!

— Крепко сработано, — строго заметил Шор, своей похвалой сохраняя дистанцию между собой, умудренным учителем, и Коробейниковым, талантливым учеником. — Но слишком много красивостей. Нужно строже, суровей.

Коробейникову налили вина, выпили за его публикацию.