Надпись

Валентина, жена Коробейникова, урезонивала повздоривших детей. Васенька, тайно от сестры, овладел ее любимым альбомом и карандашами и размалевал, исчеркал каракулями белые страницы. Это вызвало возмущение Настеньки. Она отняла альбом и карандаши, больно шлепнула брата по рукам. Васенька рыдал, неутешно, бессловесно, вздрагивая щуплым телом, обливаясь крупными горячими слезами.

— Ну разве так можно? — укоряла дочку Валентина. — Он же учится рисовать. Ты возьми и покажи, как нужно держать карандаш. Рыбу нарисуй — ты нарисовала замечательную рыбу. Павлина — ты так чудесно рисуешь павлинов. Васенька будет тебе благодарен.

— Он плохой. Он без спросу все мои вещи берет. Все портит. Я его не люблю. Когда он заболеет, не буду его жалеть, — неприязненно, сжав губы, отвечала Настенька, прижимая испорченный альбом.

Васенька, обиженный сестрой, услышав, что даже во время болезни его не будут любить, чувствовал свою обездоленность и ненужность и рыдал все пуще. В это время в прихожей позвонили. Радуясь возвращению мужа, Валентина пошла открывать.

На пороге стоял мужчина. Валентина не с первого взгляда узнала Саблина, приятеля мужа, который всего однажды побывал у них дома и с которым Коробейников проводил немалую часть своего времени. Бобровый воротник Саблина искрился тающим снегом. На голове была щегольская шапка из блестящего меха выдры. Он был свеж, разрумянен морозом. Улыбался, снимая шапку и целуя Валентине руку:

— Должно быть, я слишком рано? Миша еще не пришел? Пригласил, а сам опаздывает. — Гость благодушно смотрел на Валентину, на ее домашнее платье, на детей, которые явились в прихожую и, забыв о ссоре, во все глаза смотрели на гостя. — Я вас не стесню?

— Раздевайтесь. Миша, должно быть, сейчас вернется. Проходите в его кабинет. — Она дождалась, когда Саблин повесит на вешалку свое модное пальто, потопчется на коврике, стирая снег. Провела в комнату мужа, где на столе были разбросаны рукописи и стояла печатная машинка «Рейнметалл». Усадила на диванчик, собираясь угощать чаем.

— Какая творческая обстановка! — Саблин, усевшись, благоговейно рассматривал рабочий стол, где беспорядочный ворох бумаг и книг, вправленный в машинку листок хранили момент остановленной работы, которая с полуслова, с недописанного, незавершенного образа будет подхвачена и продолжена. — Восхищаюсь творческими людьми. Мне всегда хотелось проникнуть в творческую лабораторию. Ведь в творчестве художник уподобляется Богу, и его кабинет, в какой-то мере, воспроизводит мастерскую, где Бог сотворил Вселенную.

— Может быть, это и так, — сказала Валентина, благодарная гостю за эти благоговейные, в адрес мужа, слова. — Я вас на минуту оставлю, приготовлю чай.

— Не трудитесь, — остановил ее Саблин. — Уж если я пришел чуть раньше и Миши нет дома, воспользуюсь его отсутствием, чтобы переговорить с вами. Давно искал случай, но не находил. Сейчас же, как говорится, сам Бог помог.

Валентина уселась в креслице мужа, собираясь слушать, думая, какой обаятельный, обходительный у мужа друг.

— У вас такой уютный, теплый дом. Чудесные дети, благополучие. Все дышит миром, осмысленной, одухотворенной жизнью. Миша — замечательный семьянин. Его дом — его крепость, а это так важно для художника. Вы, хранительница очага, и ваши прелестные дети придают творениям Миши гармоничный вид. Как бы я хотел иметь детей, домашний уют. Если бы это случилось, видит Бог, мне было бы с кого брать пример…

Большой прозаик, который пишет долгие, трудные романы, годами не покидает кабинет, не отрывается от письменного стола, не может без семьи. Семья — это покой, забота, надежный тыл. Какой-нибудь легкомысленный поэт, мастер короткого стихотворения, способен обходиться без семьи. Богема, ветреные друзья, случайные влюбленности — он просто не может написать новое стихотворение, чтобы при этом хотя бы немного в кого-нибудь не влюбиться. Но прозаик совсем другое. Неизвестно, кем бы стал Лев Толстой, если бы у него не было Софьи Андреевны. Каким-нибудь офицером-забиякой или изнурительным славянофилом-моралистом. Семья для крупного писателя — это неисчерпаемый источник сюжетов и одновременно драгоценная стабильность, внутреннее равновесие…

Что-то насторожило Валентину в этом разглагольствовании. Не смысл ординарных, почти банальных суждений с непременным упоминанием о Софье Андреевне, а какая-то легкая, дребезжащая интонация в голосе Саблина. Будто на кровле дома отслоился тончайший лепесток жести и неприятно дребезжал при тихом ветре.