Надсада

Пуля прошла навылет прямо под ключицей и, видимо, не задела сколько-нибудь важных органов, но кровь надо было остановить, и сделать это мог только свежий болотный мох, целебная сила которого была известна охотникам с давних пор. На него и уповал старый охотник, и через некоторое время мох действительно сделал свое дело, вобрав в себя какое-то количество человеческой крови. Старик тут же заменил его свежим.

Данила не мешал ему, пребывая в сознании и понимая, что лучше Воробья сейчас ему лекаря не найти.

– Это ты трижды стрелил? – хриплым ослабевшим голосом спросил наконец.

– Я, Афанасьич, я стрелил. Уложил всех троих гаденышей. Тока не поспел упредить первый выстрел, – как бы оправдывался перед другом.

– Не-эт, старый, в самое время поспел, – не согласился Данила. – Не окажись ты на своем месте, я бы счас в болотине валялся…

– Здря ты не послушал меня…

– Зря-зря… Знать бы, где упасть, дак соломки бы постелил… И кто же тебя надоумил возвернуться? Иль сам додумал?

– Племяш твой, Степаныч. Мотри, грит, за им, Евсеич. Пострахуй ево…

– На остров нам надо. Изба там у меня и весь припас. Отлежаться…

– Кака изба? – недоумевал Воробьев. – Болота вить тамако, утопнем?.. – он не знал тайны Белова.

– Ниче, старик. Туман дорогу знат, ты тока подмоги мне взять его под уздцы, он и приведет… – И попросил, приподнимая голову: – Подмоги…

Не переча другу, Воробьев помог ему приподняться, на правую здоровую руку под самую морду лошади намотал уздечку и слегка хлопнул мерина по крупу. Напрягшись, так как хозяина надо было тащить почти волоком, лошадь шагнула в болотину. По привычке что-то бормоча про себя, старик побрел следом, зорко следя за тем, чтобы Белов не завалился. Но Данила переставлял ноги, а мерин упрямо тащил его по одному ему ведомому пути через болотную жижу и слякоть.

И люди, и лошадь то пропадали в легком тумане испарений от бивших из глубинных недр земли горячих источников, то начинали маячить снова, пока не исчезли совсем, и никто бы не сказал – дошли ли они до желанного острова или канули невозвратно.

Одно только и можно было бы утверждать наверняка, что сия болотная хлябь была здесь и сто, и тысячу лет назад и во все времена находились люди, которые отваживались пройти этот зыбкий путь, чтобы вновь ощутить под своими ногами земную твердь. А что их гнало сюда, чего искали и от чего спасались – вопрос особый, на который уже никогда не ответят ни таящая смертельную опасность мутная болотная жижа, ни утыканная гнилыми кочками с ловушками трясины бесприютная однообразная местность, ни редкие плешины немыслимо изогнутых тощих и крючковатых березок.

* * *

Стариков на острове нашли, обеспокоенные долгим отсутствием вестей о дорогих им людях, Владимир и Николай, спустя почти неделю. Данила пробовал самостоятельно вставать с постели, а старый Воробей хлопотал вокруг своего друга, и казалось, ему никогда не будет сносу.

Добавим к сказанному и то, что Людмила Вальц сообщила в эти трое суток по телефону Владимиру о своей беременности, чем привела его в состояние растерянности и какой-то тихой радости, и всякий, хорошо знавший его доселе, удивился бы происшедшим в нем переменам – это уже был другой Владимир Белов, словно переросший себя самого прежнего, как в свое время перерастает сын отца, а подмастерье мастера.

И все в этих диких присаянских краях пошло своим чередом.

И будто сорвалось осенним листом беловское «И – добро» – отлетело и закружило над тайгой, над горами и впадинами, над покрытыми испарениями болотными хлябями и над всем, что было здесь дорого сошедшим в могилки Ануфрию и его мученически сгибшему семейству, а также Афанасию, Степану, Саньке и что всегда будет дорого ныне живущим корешкам крепкого беловского дерева. Отлелело, но не отпало навсегда, а лишь только для того, чтобы возвестить о добрых переменах и возвернуться, пасть у светлого окошка выселковского старого дома, где снова за накрытым столом собралась возрастающая беловская родня.

«И – добро», – скажем и мы. И тихо отойдем в сторону, чтобы не мешать людям жить.