Надувной ангел

Гурджиев не заметил гриб, выглядывавший из травы под елкой прямо перед его носом. Если бы увидел, непременно признал бы в этом грибе молодого Грибоедова с круглыми очками на носу, с радугой в глазах и с красной шляпкой на голове, покрытой белыми хлопьями. Говорят, в лесу Мтацминда до сих пор бродит дух Александра Грибоедова и часто селится в грибах. Это легко понять. Убитый в Тегеране в 1829 году дипломат похоронен там же, в пантеоне Мтацминда. Этот метемпсихоз тоже дело обычное. Где же должен обитать дух грибоеда, если не среди грибов, а то и в грибах? Многие культурные люди ведь часто именно так и поступают – живут в самих себе, медленно подъедая себя изнутри, как паразиты. Как и у Гурджиева, у Грибоедова также был весьма таинственный взгляд. Когда век уже живешь в грибе, да еще и ешь этот гриб, то волей-неволей взгляд твой наполнится тайной.

В свою очередь, Грибоедов тоже не видел Гурджиева: очень сложно увидеть что-либо, когда в глазах у тебя сияет радуга. Тем более если эта радуга вращается подобно гипнотической спирали. Стоящий под елкой и хитро улыбающийся Грибоедов пыхтел малюсенькой трубкой и пускал в сторону Гурджиева клубы сладковатого фиолетового дыма, который все сильнее и сильнее его одурманивал. К сожалению, это была несостоявшаяся встреча двух великих духов. А ведь Гурджиев и Грибоедов чем-то очень были похожи друг на друга – не только энигматическими взглядами и тем, что оба похоронены вдали от своей родины. Было еще нечто объединявшее этих двух великих воинов.

Помимо грибоедовского дыма в воздухе стоял пьянящий запах сырости, мха и перегноя. Только когда Фуко начал облизывать Гурджиеву колено, тот обнаружил, что из царапины идет кровь. Про себя улыбнулся – однажды в детстве он точно так же сидел на земле с расцарапанным коленом, и собака лизала выступавшую из раны кровь.

Ту собаку звали Фило. Это была кавказская овчарка. Когда ему исполнилось три года, папа принес черный пушистый мячик, у которого оказался влажный носик, розовые лапки и запах молока из пасти.

Смотрел Гурджиев на Фуко и понимал, что совсем ничего не знает ни об этой собаке, напоминавшей ему большую белую крысу, ни о ее хозяевах, ни об этом городе, кусочек которого видел сейчас сквозь деревья. В частности, виднелись Мтацминда и Сололаки. Стоящая в развалинах крепости Нарикала гигантская цинковая «Мать Картли»[8] с чашей в одной руке и с саблей в другой слегка наклонилась вперед, будто вот-вот и рухнет на Тбилиси… на крыши старых домов из красного кирпича, ощетинившехся спутниковыми антеннами.

В его время по этим узким улочкам торговцы водили навьюченных переметными сумами ослов. На каждом шагу продавали мацони, лаваш, вино и хурму. Тбилиси тогда звался Тифлисом, был полон мелколобых грузин, златозубых азербайджанцев, монобровных армян, рыжеволосых черкесов, персов с красными ногтями. А чего стоило подглядывание за женщинами, выходящими из серных бань в пестрых сарафанах! Впрочем, приятное воспоминание сразу завяло, стоило вспомнить тбилисских старушек. Как сказал поэт: не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы.[9] Национальность тут ни при чем. Кавказские старушки везде такие: рога, копыта и хвост достаются им в наследство, а летающая метла – по заслугам.

Смотрел Гурджиев сверху на Тбилиси и понимал, что не знает, чего ему надо в этом городе, в этом лесу, рядом с этой белой собакой, что так старательно вылизывала ему колено. Как истинный философ, напоследок он подумал, что и о самом себе ничего толком не знает. Возможно, это оно и есть – горе от ума.

На сидящего на земле Гурджиева нахлынули сантименты. Он вспомнил, как в жаркий летний день мама отправила его на рынок за мясом. «Купи на косточке, – мама достала деньги из складок платья, – два фунта». Тогда у Гурджиева были густые брови, юные пушистые усы и торчащий вперед подбородок. Яйцеобразную голову наголо обрили из-за вшей.

Конечно, это «воспоминание» – не более чем причуда его престарелого уже мозга. Гурджиеву так детально «вспоминался» поход на рынок, что даже сомнения не закралось, что это лишь машинальная абберация его собственного ума. Сложно сказать, что это было – то ли временное помешательство Гурджиева, некий вид парамнезии, либо все это внушил ему стоящий под елью Грибоедов с красной шляпкой.

Огорошенному и одурманенному дымом Гурджиеву меж тем совершенно четко «вспоминалось», как они с Фило когда-то шли по проселкам к Ширакскому рынку. В руке он держал небольшую корзину, внутри которой – чистая, сложенная льняная ткань, чтобы завернуть мясо. Фило гордо шел рядом, иногда вырываясь вперед. Горячий ветерок то и дело доносил резкую вонь: где-то что-то гнило. Тогда Гурджиев впервые ушел из дома так далеко без отца. Тот с лихорадкой лежал в кровати – его укусила змея, и ему был необходим мясной бульон.