Наедине с собой (с комментариями и иллюстрациями)

Дело в том, что между Платоном и Марком Аврелием лежит традиция аллегорического понимания мифов. Так, например, любвеобилие Зевса, которое очень раздражало Платона, можно было толковать как желание ума выучить много самых разных наук – платоновское сближение ума с монархом и верховным божеством стало работать против войны Платона с мифологией и искусством. Аллегорическое, иносказательное понимание вещей приносило мир туда, где прежде шла интеллектуальная война. Аллегории любили и платоники, и стоики, благодаря им можно было, опираясь уже на принесенные культурой знания о мире и человеке, научить мирной жизни и человечности, не обостряя конфликт между несовместимыми познавательными программами. Марк Аврелий идет еще дальше: он утверждает, что сам наш разум, выбирая добро или зло, создает свои мифы и их толкования. Только если мы выбираем добро, этот выбор, это толкование, эти образы прекрасны, а если выбираем зло – они нелепы и угнетающи, они пугают просто своей неуместностью.

С этим связана и мысль Марка Аврелия об истории. Ранние стоики разделяли трагическое представление о «воспламенении», мировом пожаре, который регулярно истребляет все мироздание, включая богов (как Рагнарёк в скандинавской мифологии), так что человечество всякий раз возникает заново и начинает строить цивилизацию заново. Мысль о мировом пожаре отвечала начальным представлениям об истории, которая поддерживается только нашим ограниченным знанием, а так является областью, где роковые закономерности постоянно берут свою власть. Поздние стоики, как Марк Аврелий, уже почти не верили в это воспламенение, по одной простой причине – боги для них разумны, и если уж они мстят людям или по крайней мере равнодушно смотрят, как огонь мстит людям, то с каким-то разумным расчетом. Но для богов разумнее сохранить человечество, чтобы люди исправились, здесь Марк Аврелий близок другим авторам, таким как Плутарх, который в трактате «Почему божество медлит с воздаянием» объяснял, что из собственных страданий человек мало что может вынести, разве что лишний раз обозлится на все вокруг. А вот из упадка следующих поколений, рассуждал Плутарх, из того, что мы в подметки не годимся нашим отцам, как наши дети не будут годиться в подметки нам, мы понимаем, в чем мы ошиблись, исправляемся и поневоле продлеваем существование нашего мира. Об этом же писал и Гораций, что мир мельчает с каждым веком, но в этом он тоже находил надежду, что по крайней мере нас будут помнить, и память, и история как-то свяжут мир и спасут его от окончательного истребления, во всяком случае, его, Горация, памятливые стихи будут помнить и через множество поколений. Марк Аврелий не был поэтом как Гораций, не был домашним моралистом как Плутарх, но он выразил те же мысли гораздо лучше: раз мы имеем ум, а ум способен соглашаться, одобрять, благословлять, радоваться чему-то, то значит, он может согласиться с мировым Умом, с неким замыслом о мире, и тем самым спасти себя и мир, соединить все вещи цепью сравнений, соответствий и ассоциативных воспоминаний. Трудно сказать, верил ли Марк Аврелий в богов и мог бы он поверить в Бога, но можно сказать, что он наилучшим образом понимал ум. Для нас одобрять, благословлять, радоваться – это часто что-то подозрительное; давно уже принято считать, что настоящий ум в основном критикует и осуждает, а помните, – взрослые в сказке Андерсена, наоборот, стали одобрять Кая как не по годам развитого мальчика, когда льдинка попала ему в сердце и он стал все ломать и над всем насмехаться? Для Марка Аврелия ум критикующий довольно глуп, потому что капризен; в противовес ему настоящий ум умеет радоваться чужим успехам, поддерживать, подбадривать, в конце концов, просто видеть суть вещей, которая вовсе не капризна.

Марк Аврелий умер от чумы на Дунае, в Виндобоне, нынешней Вене, и город Штрауса и Фрейда помнит великого философа как первого своего знаменитого обитателя. За несколько лет до этого дунайского похода была создана бронзовая статуя императора, единственная римская конная статуя, дошедшая до наших дней и ставшая образцом для всех памятников подобного рода. Образ императора-философа в европейской культуре неотделим от этой статуи: проницательный взгляд, успокаивающий жест руки, смелость и при этом оттенок какой-то нежности, которого не было у прежних государей Рима – все это поражает воображение. Как писал в XIX веке французский историк Э. Ренан, явно глядя и на эту статую: «Книга Марка Аврелия не имеет никакой догматической основы и потому вечно будет свежа. В ней могут найти поучение все, начиная от атеиста или воображающего себя таковым, до человека, всего более преданного особым верованиям любого культа. Это самая чисто человеческая книга из всех существующих».