Наедине с суровой красотой

Я с ранних лет училась изолировать себя от людей и мира, в котором было слишком много опасных неопределенностей. Я считала, что веду себя умно. Я оседлывала коня и уезжала в закат, одиночка, вооруженная и неуязвимая. Но потом Элвис влез между нагрудным панцирем и моей кожей.

Я думала, что завожу себе спутника своих дней, попутчика на походных тропах, друга; но под конец Элвис встал на пороге дикого мира, реального мира, виляя хвостом и показывая путь. Давай же, говорил он, между небом и землей еще столько всего…

И так оно и было.

Глава 13 Яджна – огненная церемония

В голубом свете раннего августовского утра я сидела со скрещенными ногами, завернувшись в шерстяные одеяла, перед огнем, языки которого вздымались из глубокой церемониальной ямы. Было полшестого утра. Вокруг меня: стены, расписанные образами Ганеши, слоноподобного божества, устранителя препятствий, и Ханумана, преданного воина-обезьяны Рамы, который перепрыгнул океан с горой на спине. Снаружи лесной воздух был тронут первым осенним запахом влажной земли. Хотя гора все еще была укрыта по-летнему зелеными травами и листвой, в воздухе присутствовала острота разложения, затхлость начинавших буреть листьев. Всего этого не станет за месяц, думала я.

Напротив меня, за краем поднимавшейся ярусами квадратной ямы, сидел мужчина лет двадцати с небольшим, с длинными вьющимися каштановыми волосами и ясными голубыми глазами. Он пел на санскрите, языке, пропитанном звуками, которые, по слухам, способны перестраивать молекулярные структуры. Он брал щепотки масалы из миски правой рукой, подносил к сердцу, а потом бросал смесь льна и риса в пламя. Я делала то же самое. Внизу перед нами сосновые поленья ощетинивались искрами, поднимался дым.

– Огонь священен, – говорил этот мужчина. – Он выжигает любую карму. Он очищает душу.

– Сваха, – отзывалась я, рассыпая масалу под ритм пандитской молитвы. Да будет так.

Когда я выцелила этот ашрам из длинного ствола поздней весны, моя жизнь была битком набита работой, тревогой и скорбью. Я предвкушала горное лето, когда буду заново учиться жить одна, но все надежды пошли прахом перед лицом очередной чрезвычайной ситуации: хрупкое здоровье моей матери, в последние годы скользившее вниз так, как съезжают по горному склону кусочки снега размером с наперсток, перешло в свободное падение. Моей семье предстояло снова воссоединиться и возродить свои худшие черты. Вместо того чтобы тихо печалиться, я потратила постепенно теплеющие месяцы весны и лета на демонстрации с биением себя в грудь перед братьями и сестрой, пока мы решали, кто, чем и когда будет заниматься.

Удобно начинать день со сжигания прошлого, с напоминания о том, что все, что у нас есть – это настоящее.

К этому времени сил у меня не осталось. О двойственности положения сиделки говорят мало. Бремя множества тревог, огромной ответственности, усталость и мрачность, что усиливаются со временем… Братья и сестра ссылались на свои семьи и обязанности как причины для ограничения своего участия – и вполне обоснованно; но я, поскольку находилась так близко в географическом смысле и поскольку у меня не было собственной семьи, не могла претендовать на такую привилегию. Я чувствовала себя обязанной матери, но после полных шести лет, когда я первой отзывалась на ее нужды, мне необходимо было убежище.

Ашрам Шошони был двойником огромного саманного, с деревянным сводом здания в Эльдорадо-Спрингс, чуть к югу от Боулдера, где мы с Джулией занимались по понедельникам йогой. Это был легкий выбор – всего тридцать миль к югу от моей хижины вдоль шоссе Пик-ту-Пик. Я могла сбежать туда на неделю без дополнительного финансового бремени авиаперелета или долгой поездки в машине, не опасаясь, что буду вне досягаемости в случае, если состояние матери внезапно резко ухудшится.

Тем утром я была единственной гостьей при проведении яджны, первого ежедневного ритуала в ашраме – до мантр, до йоги, до завтрака. Удобно начинать день со сжигания прошлого, с напоминания о том, что все, что у нас есть – это настоящее. Храм был достаточно велик, чтобы в нем могли сидеть до сотни людей, но сейчас там были только я и пандит перед концентрическими красным, белым и черным квадратами, отмечавшими место жертвенной огненной ямы. Снаружи расцветал день, солнце вставало над горой, и в храм вползал свет. Подавала голос утренняя горлица, с тем самым своим воркованием, которое я любила, таким полным неизбывного желания. Поднимался дым. Сваха, сваха, повторяла я.

Так много всего случилось.

* * *