Наемник

В общем, я дал добро на рассказ, а когда посмотрел запись разговора, продолжившегося после нашей с дядей Федором беседы, увидел то, чего никак не ожидал. С Гдовицкого в тот момент можно было писать картину-аллегорию «Крушение идеалов». Я бы заподозрил его в мастерской актерской игре, если бы не тот шторм в эмоциях, что записал качественный фиксатор, установленный в кабинете главы рода Громовых. Да, он не предназначен для запечатления эмоций напрямую, но те тоже оставляют свой след в Эфире, иначе в мире просто не было бы эмпатов, и хороший фиксатор вполне может их засечь. Что и произошло. Эмоции Гдовицкого весьма ощутимо врезали мне по мозгам, я потом еще несколько часов головной болью мучился и жрать ничего не мог, словно после серьезного сотрясения мозга, все тут же выплескивал. Это был очень неприятный опыт.

Спустя еще пару дней дядя Федор вновь связался со мной и сообщил, что его подчиненный просит встречи. Я был удивлен:

– Зачем ему это?

– Хм, не могу быть полностью уверен, но… есть немаленькая вероятность того, что Гдовицкой хочет перед тобой извиниться, – как-то неопределенно высказался Федор Георгиевич.

– А это обязательно делать лично? – скривился я.

– Кирилл, я тебя прошу, уважь эту просьбу, – неожиданно усталым тоном произнес дядя Федор. – Ему действительно это очень нужно.

– Да зачем?!

– Он сломается, Кирилл, – вздохнул Громов. – Гдовицкой всегда был ведомым. Он великолепный специалист, служака, каких мало. Да, не обделен инициативой и умением управлять и направлять. Но для этого ему самому нужен тот, кто будет вести вперед. Тот, кто укажет цель. Твой… мой отец его разочаровал, как и все именитые скопом. Рюриковичи тоже показали себя… в общем, сам понимаешь. Владимира эта ситуация просто ломает. Выжигает, можно сказать.

– А я здесь при чем? – невольно скривившись, проворчал я.

– Мне очень хочется надеяться, что, получив твое прощение, он сможет справиться с собой, – медленно произнес дядя Федор.

– А если нет?

– Его прадед когда-то заключил ряд с ниппонским родом Кагеяма, служил им почти сорок лет и только в шестидесятых вернулся с семьей на родину. Он и правнука воспитал… соответственно, – развел руками Громов, и я опешил.

– Да ну… бред, – протянул я. – Он что, всерьез решил сделать сеппуку?

– Этот может, – кивнул дядя Федор.

– Ша-антаж! – Я ошеломленно покачал головой. Громова перекосило, словно он лимон сожрал. Целиком.

– Это не шантаж, Кирилл. Это только мое предположение, – произнес он. – Но я же хорошо знаю Владимира, так что, поверь, у меня есть все основания предполагать, что так и будет. Живот себе вспарывать он, может, и не станет, но выкинуть что-то самоубийственное вполне способен. Особенно учитывая, что не далее как сегодня утром я освободил его от клятвы.

– Жуть. Двадцать первый век на дворе, – схватившись за голову, промычал я. – А тут, понимаешь, самураи, ронины, харакири… сакуры только не хватает, повеситься не на чем. Брр…

– Так что, Кирилл? Встретишься с ним? – даже глазом не моргнув от моей реакции, спросил дядя Федор.

– Куда ж я денусь!

Вот так и получилось, что поздним осенним вечером, практически ночью, я оказался на берегу небольшой подмосковной речушки в компании с первым ронином земли русской. И не могу сказать, что это было приятное соседство. Разочарованием и черной безысходностью от него несло так, что я вынужден был признать факт: если ничего не сделать, этот человек умрет. Собственно, он уже и так почти труп.

Признаюсь честно, никогда не верил в то, что самураи действительно сами лишали себя жизни, потеряв сюзерена. Но вот в тот момент, когда я увидел Гдовицкого, больше похожего на тень, чем на сильного человека, каким он был еще год назад, почувствовав его эмоции… понял, что был не прав. Не в сюзеренах дело. Дело в служении. Для Гдовицкого служба была смыслом жизни, но те, кому он служил, не оправдали доверия своего вассала, не вписались в четкий кодекс его чести и тем самым обесчестили его самого. На самом деле это жутко – видеть такую веру в свои убеждения, жутко и… восхитительно. Страшное сочетание.

Мы проговорили с Владимиром Александровичем до самого утра. Точнее, говорил Гдовицкой, а я слушал. Он не просил прощения, как предполагал Громов, не пытался оправдаться или в чем-то убедить ни меня, ни себя. Владимир Александрович рассказывал о себе и своей жизни, о чем-то долго и красочно, о чем-то сухо и коротко… но исчерпывающе. Он словно читал собственное жизнеописание, а в эмоциях этого странного, ни на кого не похожего человека я чувствовал, как он переживает каждое воспоминание, словно проживает его заново. Я не перебивал его, не переспрашивал. Просто сидел рядом и слушал, запоминал…

К утру Владимир Александрович выдохся, и его хриплый голос утих. Гдовицкой поболтал опустевшей флягой, содержимым которой всю ночь смачивал горло, и, печально вздохнув, отбросил ее в сторону. После чего повернулся лицом к восходящему солнцу и застыл на месте.