Наемники

Ветер, несший песок, бился в дощатые борта повозок, и они поскрипывали, даже стоя на месте. Лошади беспокойно переминались и время от времени пытались встать на дыбы, но узда не позволяла. Худой, но жилистый возница, напомнивший мальчику отца, с яростью стегал их плеткой.

Точно как его отец.

Сидевший в одной из повозок толстый торговец специями долго и пристально смотрел на мальчика. Глаза его были полуприкрыты тяжелыми веками, и этот странно гипнотизирующий, как у змеи, взгляд словно нагонял сон. Все же неспроста это, какая-то тайная сила была у этого неприятного, неряшливого человека, позволившая ему возвыситься над остальными торговцами, снаряжавшими сейчас обычный сезонный караван из Мемнона. Даже мальчик понимал, что все они подчиняются ему, хотя и ничего не смыслил в иерархии касты торговцев.

Но этот явно числился у них главным, и мальчик чувствовал себя польщенным, что такой важный господин снисходит до них с матерью. Когда же толстяк протянул золотые монеты, у мальчишки рот открылся сам собой и глаза чуть не вылезли из орбит. Золотые монеты! Он слыхал о них, знал, что такие бывают, но никогда прежде не видел. Однажды он видел серебряную монетку, которую какой-то чужой дядя дал его отцу, Белриггеру, а потом ушел с его мамой за занавеску.

Но золото? Никогда! У мамы в руках золото!

Однако радостное волнение оказалось недолгим, потому что в следующее мгновение его мать, Шанали, не церемонясь, схватила его за плечо и пихнула к толстяку. Мальчик извивался, пытаясь вырваться из его потных лап. Мама должна объяснить, что происходит!

Но когда ему, наконец, удалось вывернуться, чтобы заглянуть ей в лицо, мать уже повернулась, собираясь уходить.

– Куда ты?! - закричал он. - Почему ты меня бросаешь? Почему он не пускает меня? Мамочка!

Она оглянулась, но лишь на одно мгновение. И он в последний раз увидел ее печальные, ввалившиеся глаза.

* * *

– Артемис!

Вздрогнув, он посмотрел на Калийю. По ее лицу было видно, что ей и тревожно, и смешно одновременно.

– Ты так и собираешься все утро просидеть со спущенными штанами и флейтой в руках?

Ее слова окончательно привели его в чувство, и Энтрери увидел, что и впрямь сжимает в пальцах волшебную флейту Идалии, подаренную сестрами-драконами. И штаны он действительно так и не натянул. Он хотел положить инструмент на кровать, но почувствовал, как тяжело выпустить его из рук. Это рассердило Энтрери, он бросил флейту, вскочил и резким движением надел штаны.

– Ну, так что же? - спросила Калийа, возвращаясь к разговору. - Как появляются такие воины, как Артемис Энтрери?

И вновь его мысли унеслись в далекий Мемнон. Перед глазами так ясно встал образ отца, Белриггера, что Артемис невольно вздрогнул. Флейта опять оказалась в руке. А в памяти тут же возникли похотливые глаза однозубого Тоссопаша.

Энтрери швырнул инструмент на кровать.

– Что же главное? - допытывалась Калийа. - Тренировки? Выдержка?

Не глядя на нее, он сдернул свою рубашку со стула и ответил тоном, который пресекал все дальнейшие расспросы:

– Злость.

* * *

Среди моря таких же домов их крохотный глинобитный домик, в десять футов в длину и пять в ширину, был совершенно неприметен. Над входом, обращенным к морю, как и во всех соседних домах, был навес, под которым только и удавалось укрыться от удушающей жары. Внутри дома не было стен, разделяющих пространство. Занавеска отгораживала ту часть, где спали отец и мать - Шанали и Белриггер, или же Шанали и другой мужчина, заплативший отцу. А мальчик спал на полу посреди комнаты. Однажды, когда его совсем одолели насекомые, он залез спать на стол, и Белриггер жестоко избил его за непослушание.

Все трепки и порки давно слились в памяти в одну, но это избиение Артемис помнил отчетливо. Отец в тот раз напился сильнее, чем обычно, и колотил его по спине какой-то полусгнившей доской, отчего под кожей осталось множество заноз, и спина потом много дней нарывала и гноилась.

Шанали тогда пришла отереть ему раны мокрой тряпкой, это он очень хорошо запомнил. Она по-матерински заботливо водила тряпкой по спине и негромко отчитывала его за то, что ослушался Белриггера, но даже в ее упреках сквозила неподдельная любовь.

Наверное, это был последний раз, когда мать отнеслась к нему по-доброму, и более теплого воспоминания о ней его память не сохранила.

А несколько месяцев спустя та же самая женщина продала его толстому купцу. Но к этому времени она даже внешне уже очень изменилась: сильно побледнела, глаза ее запали - и появилась одышка.

Тот день ему вспоминать не хотелось, и мысленно он вновь вернулся к образам Белриггера и Тоссопаша, беззубого, небритого недоумка, который околачивался у них в доме чаще, чем бывал там отец. В воспоминаниях Тоссопаш неизменно смотрел на него маслянистым взглядом, наклонялся к нему или норовил потрогать. И говорил он всегда одно и то же: «Я ведь брат твоего папаши. Зови меня дядя Тоссо. Дядя может сделать для тебя много хорошего, мальчик мой».

От всех этих картин и слов сознание Энтрери словно съеживалось - так хотелось вычеркнуть все это из памяти навсегда.