Наемники. В колыбели голодной крысой

— Ваш дедушка дома? — "Нет, они не увезли его с собой, — мысленно твердил я себе. — Наверное, они избили его, и он лежит наверху в кровати, может быть, даже еще не пришел в сознание".

Но она медлила с ответом и вместо этого предложила:

— Пожалуйста, присядьте.

Я опустился в кресло, она присела на диван, сдвинув колени и слегка разведя внизу под углом ноги в туфлях без каблуков. Она взглянула на меня и скорбно-торжественным тоном сказала:

— Мой дедушка умер, мистер Стендиш.

— Умер — Я тут же вскочил на ноги, хотя совершенно не представлял себе, куда намерен ринуться. — После посещения Джеффри и Бена?

— Его убили, — сказала она. Девушка произнесла это бесцветным голосом, безо всяких эмоций. Она как-то отрешенно взирала на меня, видимо, еще не успела осознать случившееся.

Мне следовало догадаться, что за ее внешним бесстрастием и спокойствием кроется отчаянное стремление не потерять самообладание. Я это понимал, но сам был настолько потрясен и подавлен своими собственными проблемами, что не сумел быстро переключиться на чужую беду. Поэтому я позволил себе самое худшее, что можно только себе представить в подобной ситуации, — я спросил ее, как это произошло.

Вначале с ней было все в порядке, и она стала рассказывать:

— Сегодня утром мне нужно было отлучиться в магазин, у нас кончилось масло. Вы знаете, сегодня все с утра не работает из-за похо… из-за Чака Гамильтона. Поэтому я ушла… около девяти. Вернувшись минут через двадцать, я не нашла дедушку внизу, где оставила его, уходя. Я окликнула его, но он не ответил, поэтому я пошла…

Она умолкла и закрыла глаза, сжатые в кулаки руки покоились на коленях; она словно окаменела, казалось, достаточно слегка ее толкнуть, и она упадет с дивана на пол, не меняя позы.

С опозданием я понял, что натворил. Я все еще стоял и теперь робко приблизился к ней, говоря:

— Вам не надо было все это рассказывать. Я сожалею, мне не следовало…

— Все в порядке, — сказала она, не открывая глаз, и повторила:

— Все в порядке… Я расскажу вам. Я хочу вам рассказать.

Я понял, что, рассказывая, она постигает реальность свершившегося, и что, начав, она уже должна дойти до конца.

Наконец она открыла глаза, но смотрела не на меня. Скорее, сквозь меня, в окно, откуда видна была каменная альпийская горка.

— Я поднялась наверх, — сказала она. Ее голос оставался таким же бесцветным, лишенным эмоций. — Он лежал на своей кровати. Он был убит, и револьвер валялся на полу рядом с кроватью. Полиция считает, что это был тот же револьвер, из которого убили Гамильтона.

— И это случилось, пока вы ходили в магазин?

— Да. Когда я уходила, он был жив. Мы говорили с ним о вас. Он был жив и еще пошутил, говоря, что я позволила маслу убежать, и я пошла в магазин… Он был жив, когда я уходила…

— Постойте! Постойте! — Я бросился к ней, упал на одно колено и взял ее руки в свои. Она сидела слегка откинув голову назад и говорила отрывисто, с трудом, голос то и дело срывался. Я пытался согреть ее руки, холодные и безжизненные. — Подождите! — закричал я, пытаясь прервать поток ее слов. Она вздрогнула, замолчала, ее взгляд остановился на мне. И она разрыдалась.

Я сел на диван рядом с ней, обхватив ее за плечи, и она доверчиво прижалась ко мне. Она плакала навзрыд, тело ее отчаянно сотрясалось от горя и отчаяния. Невыносимо было сознавать при этом полное свое бессилие помочь ей чем-то или облегчить страдания. Я проклинал себя за идиотские вопросы, которые и послужили причиной истерики. Она неизбежно должна была рано или поздно осознать случившееся, но из-за меня это произошло раньше, чем хотелось бы, и потому ее реакция была столь болезненной.

Не знаю, сколько прошло времени, но постепенно ее рыдания стихли, казалось, она окончательно обессилела и не могла уже говорить, а только отчаянно ловила ртом воздух. Я продолжал сжимать в объятиях ее изящную, нежную фигурку, такую хрупкую, что казалось, она рассыплется под давлением горя, не выдержит такого напряжения. В какой-то момент я попробовал высвободить ее из своих объятий, но она воспротивилась этому, вцепилась в меня еще крепче, и мы просидели так еще некоторое время, пока она не устала и не отпустила меня. Я поднялся, все еще поддерживая ее одной рукой, и осторожно положил на диван. Ее лицо распухло и покраснело от слез, но не лишилось очарования. Да, теперь она выглядела старше. И необычайно чувственно-привлекательной. Однако эта чувственность была отнюдь не безобидной: внезапно я почувствовал пробудившуюся во мне нежность. И желание.

Я испытывал острое чувство вины перед ней: сначала из-за своей вопиющей бестактности, а теперь еще и из-за пробудившегося во мне желания. Я хотел загладить свою вину, сделать ей что-нибудь приятное и поэтому спросил:

— Не хотите кофе?

— Нет, — прошептала она. — Пожалуйста. — Она уткнулась лицом в спинку дивана.

Я растерянно осмотрелся вокруг.

— Я приду попозже, — сказал я. — Завтра или как-нибудь еще.

— Нет, — прошептала она так тихо, что я едва расслышал. — Пожалуйста, останьтесь.