Наездницы

Сэм решил стать врачом, как и отец. Он больше не исследовал природу. Теперь он все свое свободное время проводил в доме, и, бывая дома, я разглядывала его щеку, побледневшую из-за постоянного пребывания в помещении. А когда он поворачивался ко мне лицом, эта мгновенная вспышка бледной кожи и отчаяние в его глазах напоминали мне о том, что мы потеряны друг для друга. В Йонахлосси я научилась жить без своего брата. Там я поняла: то, что когда-то казалось мне невозможным, на самом деле таковым не является. А жить только своей жизнью оказалось намного проще. Теперь моя жизнь была более одинокой, но иметь брата-близнеца – это не только радость, но и бремя. Когда-то я не знала жизни без него. У нас еще в раннем детстве сложился свой собственный язык, а до этого мы жили в одном лоне. Когда все вокруг – мама, отец, дедушки и бабушки – ожидали появления одного ребенка, нас было двое. А это очень нелегко – быть двумя людьми вместо одного. Если бы родился только один из нас, Джорджи был бы жив и по сей день. Потому что никто, кроме Сэма, не был способен впасть в такое глубокое и безысходное отчаяние из-за того, что совершила его вторая половина.

Мои родители отослали меня из дому потому, что поняли: я девочка, которая хочет слишком многого, хочет очень сильно и ради этого готова нарушать все общепринятые нормы. А в те времена это было опасно.

«Горе тебе, Теа! – сказал как-то мистер Холмс. Мы были в его кабинете, в окружении его книг. Моя блузка была расстегнута. Он взял меня за руку и поцеловал большой палец. – Горе тебе, потому что ты хочешь слишком многого. – Он поцеловал запястье. – Потому что ты хочешь так много». – Он уложил меня на диван, вздернув мою форменную юбку на бедра.

Я хотела всего. Я хотела своего кузена. Я хотела мистера Холмса. Я поняла, что я девушка, которая получает то, что хочет, но это всегда было сопряжено с печалью, с такими гибельными разрушениями, что моя семья оказалась погребена под развалинами. Я чудом уцелела. Я едва не свалилась в разверзшуюся пропасть вслед за ними. Я едва не потеряла себя.

Но я была слишком эгоистична. Я хотела, как выразился мистер Холмс, слишком многого. Однако мои желания не были сформулированы заранее, я не писала списков и не строила планов. Мы не вольны в своих чувствах. И горе нам всем за это.

Горе Сэму, который никогда не выезжал из Флориды, который так и не увидел мир за ее пределами. У него была жена, у него были дети. У него не было его близнеца. Горе мистеру Холмсу, которого я больше никогда не видела, который наверняка вспоминал обо мне как об утрате, так же, как и я о нем. Горе маме и отцу, которые позволили тому, что я сделала, разрушить их жизни. Больше всех остальных горе Джорджи, чья первая любовь стала последней и кто теперь уже превратился в прах. Каменное надгробие в Миссури стало единственным свидетельством того, что он когда-то существовал, доказательством того, что он жил и оставил после себя след. Но надгробие – свидетельство лишь того, что он жил, но не того, что он любил. И, возможно, это стало самой главной задачей моей жизни: жить за себя и за него. Видеть то, что он так и не увидел. Делать то, чего он уже не мог.

Горе тебе, Теа? Нет, Генри, возьми свои слова обратно. Я уверена, что он бы так и сделал, если бы наши отношения продолжились. Он наверняка понял бы, что я живу интересной и полной событий жизнью. И что это моя собственная жизнь.

На стене возле двери кабинета мистера Холмса должна была висеть моя фотография, хотя я ее так и не увидела. Я больше никогда не возвращалась ни в Йонахлосси, ни в дом своего детства во Флориде. Возможно, фотография не позволяла ему забыть обо мне. Она всем напоминала о том, что Теодора Атвелл и Наари выиграли Весенний турнир 1931 года. Я с позором покинула лагерь, но все же моя фотография должна была появиться на той стене. Это было традицией.

Послышался шум приближающегося поезда, знакомый тоскливый звук. Женщина, сидевшая рядом со мной, встала, забыв обо мне. Горе нам. Встрепенулось непрошеное воспоминание. Один из бесчисленных дней, которые мы провели вместе, обрушился на меня, подобно водопаду, и ринулся прочь из моей головы, обращаясь в пар. Я вздрогнула и уткнулась лицом в ладони.

Но нет. Я снова подняла голову. Поезд медленно вползал на вокзал, и женщина зашагала в дождь, хотя пройдут долгие минуты, прежде чем ей позволят войти в вагон. Но ей было все равно. Она просто хотела уехать.

Я подумала о своей фотографии в Замке, которую никогда не увидят ни мои родители, ни Сэм.

Но что увидят девочки в будущем, когда будут смотреть на этот снимок, ежедневно приходя в Замок? Они будут пристально в него вглядываться, но не увидят ни цвета моих волос на этой черно-белой фотографии, ни мистера Холмса, оставшегося за кадром. В общем, практически ничего. Перед ними будет всего лишь девочка на лошади, ничем не отличающаяся от множества других девочек.

Слова благодарности