Нагайна, или Измененное время

– Да, – отвечала я. – Ужас.

Я уже побывала там. Крошечное существо лежало в огромном старом саркофаге, в аппарате искусственного дыхания, головка снаружи. В горлышке трубка.

Только что девочка Тима упала в лифте. Ее мать отправила подышать воздухом, воспитывала в ней самостоятельность. Лифт с девочкой приехал вниз, раскрылся и закрылся. Был поздний вечер. Она ждала там помощи, в далекой Пензе.

Мы тронулись в кухню, где стоял длинный стол с липкой клеенчатой скатертью. Босая Джоанна запалила газ под чайником, я выложила дешевый шоколадный тортик, будучи беднейшим слоем населения, Тим из сумки добыл всякие закуски в прозрачных коробках. Пришли еще итальянские студентки Роберты, притащили купленные внизу чипсы и пиво, посмеялись, познакомились, ушли.

Джоанна занялась тарелками и вилками-ложками.

– Стаканы попрошу! – провозгласил Тим.

Он нарезал колбасу, сыр, потом помидоры и огурцы своим складным ножом.

Вытащил (далее следовал целый ритуал), открыл и разлил первую бутылку вина, свой дар. Назвал его. Похвастался им.

Все уважительно посмотрели на этикетку.

Выпили.

Болтали, все забыв – что завтра Роберта уезжает, что она сильно сдала с прошлого приезда, что у меня тоже все идет пока что не как полагается, – вера, вера, где ее взять.

За Клаудией стоял мощный как бы пилон, поддержка. Ее красота и хрупкость, беззащитность и густая масса волнистых черных волос располагали к себе, а потом в дело шел другой ее дар – участливость и доброта. Любовь к себе, к драгоценному сосуду, одаренному свыше нечеловеческим талантом, переливалась и на остальных вокруг. Люди невольно все время старались ее тронуть, прикоснуться к ней.

Клаудия сидела сама не своя – может быть, она уже видела, как несчастная женщина, бодрясь, плетется от метро (она действительно там шла).

Внезапно вскочил Тим:

– Пойду ее встречу.

– Да, – ответила Роберта.

В этой комнате как будто все всё знали и видели через стены.

Мы замерли в ожидании. Роберта, у которой в свое время не смог родиться ребенок от Тима, тихо переговаривалась с Джоанной. Бедная Роберта! Наследственность там у них была с двух сторон – у Тима больная дочь, Роберта сама жертва. Ничего не могло получиться – и к счастью. Ребенок бы долго не прожил. Как этот, который лежал там, вдали, и его легкие работали под давлением аппарата. Тонзиллэктомия. Трубочка в горле.

Раздался стук многих шагов.

В открытой двери стояла немолодая красавица, которая вполне бодро поздоровалась, поцеловала Роберту, села за стол и сразу выпила налитое в стакан вино. Тим ей опять наполнил. Она еще выпила. Пошарила вилкой в салате, ничего не стала есть. Держалась отлично.

Завязался разговор – почему-то о театре. У женщины дергалась левая сторона лица. От этого она каждый раз слегка вздрагивала, но вела себя как ни в чем не бывало. Старалась не выделяться.

Разговор шел теперь о доме Роберты, о том, что там в нижнем зале можно поставить спектакль, какое-нибудь «ауто» на средневековые тексты с хором.

– Акустика у тебя отличная! – восклицала гостья, передергиваясь всем телом. – Кьеза что надо! Эко!

Оказывается, она в свое время заканчивала театроведение. Но как заработать на семью – она одна кормила маму и дочку. Пошла на телестудию. Снимала сюжеты. В кадр режиссерша ее так и не пустила.

Она говорила без умолку.

Почему-то она начала вспоминать смешные истории о своей дочке.

Ее дочь лежала теперь одна в реанимации, уже отойдя от наркоза, и разглядывала свои прозрачные руки. Время от времени она вытирала глаза руками и опять их разглядывала, шевелила пальцами. Вечер был, предстояла ночь. Из детской слышался хоровой плач детей, приближался срок кормления. Чего бедной женщине не было слышно – так это ритмичного шума работающей в далекой детской реанимации (за много километров оттуда) системы искусственного дыхания. Железные легкие стучали вполне бесперспективно уже двадцать четыре часа. В Красногорске были тяжелые роды, возможно, этот единственный аппарат очень скоро понадобится другому ребенку. Тогда конец. Сестры уже почти не заходили в эту палату.

– Я ей говорю: кататься? Как она любила качели! У нас качели висели на притолоке, на гвоздях. Муж с нами не жил. Я сама вбила гвозди, повесила. Стоит моя мартыша, маленькая-премаленькая, смотрит на качели, руки тянет… Я говорю так вопросительно: «Кататься?» Потом она что-то сообразила и говорит: «Катятя». Я тут же ее посадила, и так несколько раз. Как собаку Павлова я ее дрессировала. Это было ее первое слово, «катятя».

Она опять вся передернулась, улыбаясь, и допила свое вино залпом.

Тим щедро налил ей. Он готов был хоть чем-то ей услужить.

Господи! Там, далеко, что-то происходило в детской реанимации.

Вот.

Туда, не глядя в сторону аппарата, вошла медсестра и опустила несколько тумблеров на приборной доске, то есть отключила аппарат искусственного дыхания.

Казнь.

Но на этом процедура еще не закончилась.

Предстояло вынуть тельце из саркофага.

* * *

– Ольга, – все взвесив, сказала я. – Вашу дочку зовут Вера?

– Да, Вербушка, да, – дернулась она с вызовом. – Откуда…

– Она родила?

– Д-да… Но…

– А как вы назвали ребенка, Глаша?