Нагайна, или Измененное время

– Я! – прозвучало в ночной тишине, полной звона цикад. – Я бы так не могла. Он ко мне подъезжал.

Никакой реакции не последовало.

– Но она несчастная. Это так, для здоровья. А вот вы, расскажите о себе!

– Да нечего рассказывать, спасибо, – милосердно ответил он после длиннейшей паузы. Расскажите лучше вы.

– Я учусь в институте заочно! Но это просто для бумажки, для диплома. Я у Шницлер просто так, для порядка. Но я ученица Кандауровой Клавдии Михайловны! Слышали? И больше ничья. Я ее не предам. Я ее реклама. У меня вообще не было голоса!

И тут она исполнила короткий вокализ.

Она не смотрела на Оссиана.

Он молчал.

Уголек даже перестал таскать цепь и замер.

Потом опять безнадежно загремел пустой жестяной миской.

– Я! – продолжала сопрано. – Я много зарабатываю, много трачу. Но и Клавдия много берет! Много! А я готова ей все отдать, все, только бы она вытащила мой голос. Только бы! У меня же совсем его нет. Ты слышал.

Он даже не кивнул.

Она продолжала в том же жарком тоне:

– Ты слышал. У меня аб-со-лютно камерный голос. А я буду оперной певицей! У Клавдии две ученицы пели, одна в Большом театре, другая в кино. Любовь Орлова, слышал такое имя? Ни у той, ни у другой не было голоса. Клавдии сто семьдесят лет или даже больше. У меня тоже нет данных для оперы. Клавдия имеет свою систему воспитания бессмертного голоса. Она его выводит. У меня сейчас диапазон две октавы. Будет четыре лет через десять.

– Спой, – попросил Оссиан.

Сопрано повертела головой, хлебнула вина:

– Не надо. Пока что не надо.

Он молчал.

Вдруг она встала, покашляла, оперлась своими трудовыми пальчиками о стол и запела «Элегию» Массне.

Голос у нее был небольшой, но и мало того: он был и не особенный, то есть без очарования. Без тембра. Так себе, простой голосок, лучше всего он пошел бы под гитару.

– Вот не могу бросить курить, – пожаловалась она.

И тут же покашляла, села.

Посидели молча. Наступала ночная прохлада.

– Второй раз у них всегда дольше, – сообщила сопрано. – Пошли купаться в море? Сейчас темно, можно голышом. Я смотреть не буду! Пошли!

Опять возникло молчание. Гость не шелохнулся.

– Я люблю ночью. Никто не видит тебя, плывешь свободно. Такая свобода… Чудо. Господи, как не хватает свободы!

– Спой.

Сопрано опять встала, как по команде, снова прокашлялась.

Оссиан протянул свою раскрытую ладонь к ее солнечному сплетению, чуть пониже груди. Эта ладонь стала что-то как бы приподнимать.

Пошло пение. Голос лился как-то странно, полуоткрыто. Под большим напряжением. Из недр буквально. Но выходил наружу легким, другим. Сопрано лилось чистое, как стекло. Достигло невероятных высот и начало спускаться.

Ладонь легла на стол.

Внезапно из темноты появилась меццо:

– Это кто? Это кто пел?

– Я. Это он. Я пела, – тихо ответила сопрано.

– Не может быть, – затрясла головой меццо.

Сопрано хлебнула вина и тихо засмеялась:

– Ни с того ни с сего.

И понурилась с какой-то неясной тоской:

– Эх, жизнь! Ишачу, ишачу, кручусь, а голоса нет.

– Ты что! Ты что! Я же слышала!

Оссиан молчал.

Еще посидели, вызвали хозяина, он принес вина.

– Ты, – вдруг произнесла сопрано, – ты показал мне… Ты показал мне, что ничего у меня с Клавой не выйдет. Ты… Ты возьмешь меня?

Он не ответил, как-то улыбнулся в полутьме.

Заснули как убитые в своей комнате, сопрано и меццо.

Наутро проснулись уже белым днем.

Оссиана не было.

Не было и его рюкзака.

Кровать стояла несмятая, как будто на ней не спали.

– Когда он ушел? Куда? – спросила сопрано у хозяйки.

Та начала жаловаться на больную голову и вроде бы даже заплакала, сидя у себя в закутке на высокой кровати.

– Не заплатил мне, да? – горевала она. – Ушел? Хозяин старается, старается… И бабы эти уезжают, и все, не платят.

Что-то у нее в голове явно перемешалось.

– Мы платим за четыре койки! Чего это ты выступаешь? – спросила сопрано и осеклась, потому что хозяйка на нее посмотрела из-под платка. Ясно и насмешливо, безо всяких слез.

– А вот и не платите, – повторила она.

Видимо, знала, о чем говорила. Все у них было включено в обслуживание. Олл инклюд.

Сопрано вернулась к меццо. Меццо лежала и курила.

И вдруг сказала:

– А ты знаешь, это же был Призрак оперы. Помнишь, Клавдия говорила о своем учителе? Мазетти его приводил к ней. Если Призрак оперы дает три урока, то это на всю жизнь.

– Клавдия? Она мне ни о чем таком даже и не заикалась, – растерянно возразила сопрано. – А ты что, к ней ходила? Без меня?

– Да нет. Это мне вроде бы говорили про нее, – рассеянно произнесла меццо. – Не помню кто. Давно еще. В консерватории. Такая легенда. Подарил бессмертие. Вот она и мается.

Луны