Нагие и мёртвые

– Что, мне снова нужно скомандовать вам «смирно»? – спросил генерал, усмехнувшись. – Вы упрямы, Роберт, и это разочаровывает меня. Я возлагал на вас кое-какие надежды.

– Я просто плохо воспитан.

– Да, пожалуй. А вообще, гм... вообще вы в достаточной мере реакционер, так же, впрочем, как и я. Это ваш самый большой недостаток. Вы боитесь этого слова. Вы отказались от всего, что унаследовали, потом вы отбросили все, что узнали и выучили позднее, и тем не менее все это не надломило вас. Этим, собственно, вы и произвели на меня большое впечатление – светский молодой человек, который не надломился, который сохраняет здоровую психику. Вы понимаете, что это своего рода достижение?

– А что вы знаете о светских молодых людях... сэр? – спросил Хирн.

Генерал закурил сигарету.

– Я знаю о них всё. Правда, такое утверждение звучит настолько неправдоподобно, что люди отказываются верить вам, но на этот раз оно соответствует действительности. – На лице Каммингса появилась добродушная улыбка. – Плохо только, что у вас сохранилось одно убеждение: когда-то вам вбили в голову, что «либерал» означает только хорошее, а «реакционер» – только плохое, и вы никак не можете отказаться от этой мысли. Вся ваша шкала ценностей заключена между этими словами, всего двумя словами. И больше вы ничего не признаете.

– Может быть, вы разрешите мне сесть? – спросил Хирн, переминаясь с ноги на ногу.

– Да, пожалуйста. – Каммингс посмотрел на него и спросил абсолютно безразличным тоном: – Вы не обижаетесь, Роберт?

– Нет, больше не обижаюсь.

С запоздалой проницательностью Хирн неожиданно понял, что генералу это тоже кое-чего стоило – приказать ему встать. А вот чего именно – трудно было сказать. Во время всего этого разговора Хирн, по существу, оборонялся, взвешивал каждое слово, а вовсе не свободно выражал свои мысли. Но неожиданно он понял, что и генерал был точно в таком же положении.

– У вас, как реакционера, большое будущее, – сказал Каммингс. – А вот моя беда в том, что на моей стороне нет ни одного порядочного мыслителя. Я – феномен и поэтому чувствую себя одиноким.

«Между нами всегда существует какая-то неопределенная напряженность, – подумал Хирн. – Его и мои слова и мысли всплывают на поверхность, как бы преодолевая плотный противодействующий масляный покров».

– Вы глупец, если не понимаете, что предстоящее столетие – это столетие реакционеров, которые будут царствовать, может быть, целое тысячелетие. Это, пожалуй, единственное из сказанного Гитлером, что нельзя назвать результатом стопроцентной истерии.

Через слегка приоткрытый вход в палатку виднелся почти весь штабной бивак: палатки, частично расположенные правильными рядами, а частично в хаотическом беспорядке, поблескивающая в лучах послеобеденного солнца расчищенная от растительности земля; сейчас лагерь казался почти безлюдным, потому что большую часть солдат отправили на работы.

Напряженность между ними создал генерал, и сам он ощущал ее так же, как Хирн. Он держался за Хирна. Но почему?.. На этот вопрос Хирн ответить не мог. Он не знал – почему. В то же время и сам Хирн не мог противиться необъяснимому магнетизму в генерале, магнетизму, который исходил от всего, что сопутствовало воле и власти этого человека. Хирну приходилось встречать людей, которые были не менее умны, чем генерал; он даже знал одного-двух, которые были более мудрыми и проницательными. Но вся разница в том, что эти люди не были активными деятелями, или результаты их действий не были очевидными, или действовали они в слишком сложных условиях – условиях поглощающего вакуума американской жизни. Генерала можно было бы вообще не считать умным, если бы не тот факт, что здесь, на острове, он управлял буквально всем и всеми. Поэтому все, что он говорил, звучало весьма убедительно и обоснованно. Пока Хирн оставался с ним, он мог наблюдать весь процесс от зарождения мысли до осязаемых и непосредственных результатов на следующий день или в следующем месяце. Возможность наблюдать такой процесс – редкость, в прошлом у Хирна ничего такого не было. Это его интриговало и увлекало.

– Заметьте, Роберт, мы живем в средние века новой эры, находимся на пороге возрождения безраздельной власти. Сейчас я выполняю сравнительно изолированную функцию: я, по существу, не более чем главный монах, так сказать, настоятель в своем маленьком монастыре.

Каммингс долго говорил в том же духе.

«Ну и чудовище этот Каммингс», – подумал о нем Хирн.

ХОР. Очередь к солдатской кухне.