Наглядные пособия

Думаю, он давно мертв. Во всяком случае, надеюсь. Он всегда любил ширяться вкруговую, даже долгое время спустя после того, как оно вышло из моды. Говорил, что делиться причиндалами — часть ритуала. Я бы предположила, что часть близости тоже: он никогда не отрицал, что ширяться — оно лучше, чем трахаться. Девка по имени Клелия уверяла, будто видела его в Галифаксе в 83-м или, может, в 84-м, но эта чего угодно ляпнула бы, лишь бы меня поддеть, деточка-актрисочка/образцовая сучоночка.

Позади раздается пронзительное «сумимасэн». Дебелая веснушчатая рука тянется мимо меня и хватает отборнейший длинный огурец. О Господи, Бонни. Сейчас скажет: «Тесен мир».

— Луиза! До чего же мир тесен. Вот уж не знала, что и вы здесь отовариваетесь. А вам не кажется, что здесь дороговато?

На Бонни — одно из ее детских платьишек, даже скорее передничек из бумазеи, собранный под титьками, над пузом надувается пузырем и заканчивается розовыми оборочками на несколько дюймов выше ее округлых розовых коленок.

Бросает огурец в корзинку, где тот и остается лежать между пластиковой тридцатишестиунциевой бутылкой кока-колы и пинтовой упаковкой мороженого «Haagen-Dazs» с изюмом и ромом.

— Вот, зашла кой-чего прикупить по пути из бассейна.

Молчу, вопросов не задаю. Такую поощришь самую малость — и эта женщина завладеет твоей жизнью, и мыслями, и домом, и самой личностью. Уж такая она, ничего тут не попишешь.

— Я посещаю класс аквафитнесса в университетском бассейне. Надо бы и вас как-нибудь с собой прихватить.

— У меня от физических нагрузок сердцебиение учащается.

Бонни цапает желтый сладкий перец, тыкает в него пальцем, нюхает, кладет обратно.

— Но в этом-то и смысл. Нужно, чтобы… — Она поднимает глаза. — Луиза, вы вообще когда-нибудь бываете серьезны?

Направляемся к очереди в кассу. Бонни инспектирует содержимое моей корзинки.

— Отрадно видеть, что питаетесь вы здоровой пищей.

— Спасибо, мамуля. — Прицельно гляжу на ее бутылку кока-колы и мороженое. — Жаль, про вас того же не скажешь.

— А, эти? — Точно впервые их заметила. — Я сижу с соседским пятилеткой. Малыш Гакудзи такой сладкоежка!

Дошли до кассы. Бонни выкладывает свои покупки на конвейер и втолковывает что-то по-японски девушке-кассирше: та поначалу недоумевает, а затем, вполне осознав смысл сказанного, ужасается не на шутку. Она принимается было загружать Боннино добро в полиэтиленовый пакет, но Бонни добавляет по-японски что-то еще и отталкивает руку кассирши. Вот теперь девица и впрямь взбеленилась, даже округлая челюсть прыгает. Бонни извлекает из лоскутного ридикюля голубую сумку-авоську и бросает покупки туда. Девушка берет у Бонни банкноты по тысяче иен и тщательно отсчитывает сдачу на влажную ленту конвейера.

— Вы сегодня вечером, случайно, не заняты? — осведомляется Бонни. Мы стоим на тротуаре под навесом и смотрим, как низвергаются вниз потоки дождя.

— Честно говоря, мне надо бы… — Пытаюсь придумать какую-нибудь достоверную обязанность.

— Сегодня вечером одна вечеринка намечается, на холме Ёсидаяма. Наверняка будет очень весело.

— Вечеринка для гайдзинов?

— Для японцев по большей части. Но и пара-тройка американцев ожидаются. Это у Митци Ямамуры. Я вам про нее рассказывала. Помните — гончарным делом занимается?

Все с ними ясно: праздник народных промыслов.

— А демонстрации будут?

— Демонстрации? — Бонни в недоумении.

— Ну, как горшок вылепить, циновку соткать, как правильно складывать пояс от кимоно, как производить вивисекцию над военнопленными?

— Да что вы! Насколько я знаю, ничего такого.

— Отлично. Я приду.

Юнец в кимоно, с узеньким, похожим на абрикос личиком, открывает мне дверь и ведет меня через насквозь мокрый сад туда, где миссис Накамура сосредоточенно срезает увядшие цветы с деревьев-бонсаи.

— Луиза! — Миссис Накамура кланяется мне из центра сада. — Вы сегодня первая. Мы с вами выпьем чаю, пока ждем остальных.

А надо ли?

— На самом деле мне не очень хочется пить, миссис Накамура.

Она словно не слышит. Подходит к краю дощатого настила, на котором стою я, вышагивает из садовых тапочек, ступает на видавшие виды доски, белые «балетные» носочки тускло сияют в серых сумерках. Сад искрится влагой, но серебристые доски сухи и тверды как камень.

Мы сидим на прихотливо разложенных подушечках цвета индиго; второй слуга, совсем еще мальчик, вносит круглый серебряный поднос с чайными принадлежностями. С настоящими, между прочим: фарфоровый чайник, украшенный цветочным узором, серебряное ситечко, щипцы для сахара, rondelles de citron [32], бледные чашки в цветах, похожие скорее на сахарную вату, нежели на фарфор.

— Вам с молоком, с лимоном?

— С лимоном, пожалуйста.

Миссис Накамура передает мне чашку. Чашка начинает дребезжать на блюдце только тогда, когда переходит в мои руки.

— У вас очень много нервных энергий.

— Нервной энергии. В единственном числе. Вы так думаете?

— Среди американцев это не редкость, как я нахожу. — Миссис Накамура не смотрит мне в лицо (здесь не принято), скорее обращается к декоративному деревцу у меня за левым плечом. — Хотя странно вот что…

— Да?

— Вы не пахнете, как американка.