Наглое игнорирование

Толпа одинаково одетых в долгополые белые халаты, колпаки с повязками – масками на физиономиях студентов пошла в соседнюю палату, странно напомнив лейтенанту его стрелков в зимних маскхалатах, а Берестов задумался.

Он много слыхал про "кукушек", финских снайперов, работавших с деревьев. Но до последнего времени полагал это достаточно странной выдумкой, благо слухов всяких ходило на фронте много – и про "охотников за гортанями" – таких неуловимых финских диверсионистов, которые убив бойца или командира должны были принести начальству своему вырезанный у врага кадык, словно дикие индейцы – скальп, про финских лыжниц – "лоттосвярдок" нападавших из засад там, где казалось безопасно – в самом глубоком тылу, про отравленные продукты, оставленные в брошенных домах, про мины-сюрпризы и про подкупленных командиров РККА, которые шпионством своим работали на финнов. Последнее, однако, скорее было не слухом. Расстрел по приговору военного трибунала штаба виноградовской дивизии, вместе с самим комдивом – чистая правда, это лейтенант знал точно.

Получалось, что все же "кукушки" существовали – и ранение – сверху вниз и дальность как раз для винтовки с оптикой. Точно, сука бородавчатая, с дерева стрелял. А что – в принципе удобно, ты с оптикой на 600 метров бьешь вполне уверенно, а по тебе с открытого прицела хрен наведешься. Даже для хорошего стрелка дальность уже велика. Да еще впридачу снайперу – то сверху вниз стрелять проще, в вот по нему да снизу вверх – траектория будет не та, уйдет пуля на пару метров вниз, если поправку не сделать. Опять же среди веток – поди разгляди. Черт, надо запомнить на будущее. И опять же – отличался Берестов от своих бойцов. Не так, как вначале – когда у командиров были тулупы, а у рядовых красноармейцев – шинели, сейчас уже поумнели все, но то, что у лейтенанта была планшетка – выдало его, как командира.

И потом старался Берестов обдумывать и как такого снайпера снять с дерева, чтоб не гадил на головы проходящим, словно паскудная ворона. Помогало это от боли отвлечься. Потому как лечение шло по накатанным рельсам, не первым тут лейтенант был. Заметил, что мышцы увяли, раньше, до ранения были рельефные, красивые, сейчас же словно сдулись. И все время мучила боль. Но, что поделать – наркотизатор сероглазый поговорил со страдальцем долго и серьезно, пояснив, что или – боль терпеть, или – будет большой шанс привыкнуть к обезболивающим препаратам и стать морфинистом, то есть – инвалидом.

Лейтенант категорически не хотел становиться инвалидом – и потому старался, чтобы кололи ему морфий пореже. Тяжело было. Дыра в щеке, поломанные челюсти и шатающиеся оставшиеся зубы, язык, ставший каким-то чужим и твердым, словно коровье копыто и периодические хирургические вмешательства. Что-то там в рваном рту скручивали проволочками, ставили какие-то шины. И постоянные процедуры, уколы и прочее, о чем раньше Берестов и понятия не имел и даже не подозревал.

А еще он очень опасался того, что так и останется немым. Или – что свихнется от постоянной боли, изматывающей и действительно – писали же солидные люди, писатели признанные, что боль сводит с ума. Да и лекарств приходилось поглощать невиданное количество, что тоже пугало. Запала такая фразочка сероглазого наркотизатора в голову, когда лейтенанта потрошили в очередной раз: "Запомните, товарищи студенты описание отравления атропином: горячий как заяц, слепой как летучая мышь, сухой как кость, красный как свекла, и сумасшедший как шляпник".

Процедурная медсестра Рувинская, медик

Чего от нее хочет этот покалеченный парень, она не сразу сообразила. Прочитала стыдливо сунутую ей записочку, не поняла ничего, хотя почерк у больного был отличный – округлый, разборчивый и красивый. Посмотрела на него внимательно, уже подозревая, что он какую-то гадость затеял, ну не ждала она от мужчин ничего хорошего, тем более – от больных.

— Какой еще шляпник с атропином? — удивилась она, на всякий случай – грозно. Этот тон у нее отлично получался, потому как была она прямой, решительной и вообще-то уже поставившей на себе крест. Так уж вышло, что уродилась она в маленьком местечке в черте оседлости, рано осталась без родителей и, в общем, привыкла полагаться на себя. Как на грех выросла она ширококостной, крепко сколоченной и – увы – некрасивой. Не так, чтоб мужчины, взглянув на нее, вздрагивали, как испуганные кони, но и симпатии не выражали, обращаясь строго по делу. Работницей она была отличной, выучилась хоть и с трудом – бедность чертова, но дело свое знала.

Больной не то, что испугался, а как-то трогательно смутился, и бронированное сердце медсестры дрогнуло. Беда была только в том, что она сама понятия не имела, при чем тут шляпник. Но признаться в этом сразу она почему-то физически не могла, хоть тресни.

— Я сейчас не могу отвлечься и объяснить что такое шляпник с атропином, — сказала она несколько менее строгим голосом, но бессознательно копируя профессорский тон, важный и ученый. Потом посмотрела на пациента и закончила еще мягче: