Нагорные тропинки. Статьи о творчестве и биографии А.С. Пушкина

И смерти «честной» ему не найти, потому что битву затеял нечестную. Эта сцена в корчме следует сразу за знаменитым монологом царя Бориса: «Достиг я высшей власти…», где он жалуется на все свои несчастья, и это как предупреждение молодому человеку о его будущем. Григорий Отрепьев только вступает на свой самозваный путь, а Борис Годунов уже в конце его – эти две фигуры композиционно близки и дополняют друг друга.

Следующая сцена, к которой мы обратимся, – свидание самозванца с Мариной Мнишек: «Ночь. Сад. Фонтан». Само название сцены предполагает что-то романтическое и любовное. Действительно, молодой самозванец влюбляется в польскую красавицу и, естественно, хочет, чтобы любили его, Григория Отрепьева, но никак не царевича Димитрия, имя которого он себе присвоил. И любовь призывает его открыться перед Мариной, и любовь может еще остановить, отвратить его от самозванства, вернуть ему имя и достоинство:

Виновен я: гордыней обуянный,
Обманывал я Бога и царей,
Я миру лгал; но не тебе, Марина,
Меня казнить…
Любовь, любовь, ревнивая, слепая,
Одна любовь принудила меня
Все высказать.

Отметим, что избранница Отрепьева, по выражению одного кавалера, «мраморная нимфа, глаза, уста без жизни, без улыбки». Григорий покаялся перед возлюбленной, и если бы Мнишек поддержала его чувствительные намерения. Но ей нужен не беглый инок, а царевич Димитрий. И самозванец отказывается от любви, жертвует любовью ради царского трона и Марины. Сцена заканчивается словами: «Она меня чуть-чуть не погубила», – но именно Марина Мнишек окончательно губит его, утвердив самозванца в ложном желании. И вот, лишившись Родины, родного имени, любви, готовый к злодеяниям, он вновь на границе и вновь, уже вооруженный войском, переходит невидимую и окончательную черту, за которой его ждет «венец и погибель».

Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подняли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу.

Пушкин не доводит самозванца до Москвы, оставляя его после сражения в лесу, спящим. А впервые мы видим Григория в келье – тоже спящим. Опять пушкинская аллегория нравственного неразумия и нравственной слепоты юного самозванца. А ведь когда-то, находясь в келье, он мог избрать себе иную судьбу, прислушавшись к словам отца Пимена:

                          Брат Григорий,
Ты грамотой свой разум просветил,
Тебе свой труд передаю…

О послушнике Григории игумен говорит патриарху:

и был он весьма грамотен: читал наши летописи,
сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему
не от Господа Бога.

А «далась» грамота Отрепьеву, если верить его словам, от «пономаря». И необходимо отметить этого скромного средневекового деятеля просвещения, обучающего людей чтению, началам человеческого познания и развития. А вот патриарх «иных грамотных» не жалует и восклицает, узнав о бегстве Григория: «Уж эти мне грамотеи!». Один из бродяг-чернецов грамоту «смолоду знал, да разучился», зато другого и вовсе «не умудрил Господь». Не любит патриарх «грамотеев», и среди монахов их немного. Два гулящих инока, Варлаам и Мисаил, бродяжничают, блуждают по жизни, ни к чему и ни в чем не укрепившись, также подойдя к некой черте, «границе», также став самозванцами. И не так уж безобидны эти веселые и беззаботные «старцы», в особенности Варлаам, (имя которого означает «сын народа халдейского»), устрашающе указывающий: «когда я пью, так трезвых не люблю». Вином подпаивает Шуйский своих гостей, причем перед «последним ковшом» для всех читает «молитву мальчик», и она, молитва эта, уподобляется состоянию общего опьянения. С пьянством сравнивает Пушкин жажду власти у Годунова: «что пьяница пред чаркою вина». А после принятия власти Годунов сзывает народ, «от вельмож до нищего слепца» на пир. Вино и страсть к вину становятся метафорой политического и нравственного опьянения.

Ну, что ж? как надо плакать, Так и затих! Вот я тебя! вот бука!

Плачь, баловень!
(Бросает ребенка об земь. Ребенок пищит.)
Ну, то-то же.

Мать, настоящая мать не бросает своего ребенка «об земь». И Пушкин пишет: «баба» – и кем она приходится ребенку, мы не знаем, но она самозваная мать.

В другой сцене двое из народа на притворство и самозванство властей сами столь же искусно притворяются.

Один

Все плачут,
Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат,
Да не могу.

Первый

Я также. Нет ли луку?
Потрем глаза.

Второй