Нагота

Секретарь директора попросила Асю подождать. Приемная была как проходной двор — приходили, уходили, крутились и переговаривались разные люди. Ася понимала, что застряла тут надолго, ждать не имело смысла и уходить не хотелось. Все же стоит посмотреть, подумала она, обычное в необычном.

Директор, крупный мужчина, настоящий Будда в очках, появился, окруженный большой свитой. Движущаяся группа рассекла толпу ожидающих приема и скрылась за обитой дерматином дверью; директор освободился минут через десять. Разговор, как и следовало ожидать, получился довольно официальным. Магазин, подсобные помещения и склады ей показывал заместитель директора.

Очутившись на улице, Ася из ближайшего автомата позвонила Мелите. Никто не ответил, стало быть, Мелита еще не вернулась из поликлиники. Делать нечего, придется одной пообедать.

«А что у вас?» «Не выдержал мой Насреддин Махмудович...» «А, мужчины повсюду одинаковы...»

Прошлой осенью Гунар собрался за клюквой не то в Виляны, не то в Карсаву, во всяком случае куда-то далеко. Бутрим пообещал достать микроавтобус. В пятницу утром Гунар поднялся около пяти, готовил себе завтрак, запасался бутербродами. Лежа в постели, она слышала, как он шебаршил корзинками, шлепал резиновыми сапогами. Когда Гунар настроился на что-то приятное, тут он ловок, проворен и скор. В то утро Ася прямо-таки с восторгом вслушивалась — какая бойкость, какая живость во всех этих отрывистых и таких полновесных звуках, расплескавшихся по квартире. Потом хлопнула дверь, звякнул в скважине ключ, и наступила тишина.

В семь часов Ася еще раз проснулась, потому что снова звякнул ключ, зашебаршили корзинки, зашлепали резиновые сапоги. Ты вернулся? В чем дело? Э, говорить даже не хочется. Этому микроавтобусу давно пора ржаветь на свалке. Хорошо еще, прокладки поблизости от дома полетели. Проклятый драндулет!

Она разбудила Яниса, поставила на плиту кофейник, умылась, оделась. Гунар в нейлоновой куртке и резиновых сапогах, совершенно потерянный, сидел на кухне посреди разбросанных корзин, как будто с ним случился сердечный приступ. Был он не столько даже несчастен, сколько растерян. День загублен, сказал он, с работы отпросился, с людьми договорился, чтоб отвели на ягодное место. Как чувствовал, Бутрим все дело завалит, на это он мастер.

Ася занималась посудой. Обескураженный Гунар разбросал по кухне корзины, того гляди зацепишься, порвешь чулки. Да ведь у тебя у самого есть машина, сказала она, отчего бы не поехать на твоем «бизоне»? Гунар вскинул голову. Правильно, я могу поехать на своем «бизоне». Хо, хо... И опять он хватает корзинки, опять шуршат сапоги, позвякивает термос, позванивают ключи, хлопают двери — знакомый радостный хоровод звуков.

7

В Старой Риге, неподалеку от дома, где жила Мейерхоф, спустила шина. Пришлось заменять колесо. Пошевеливая рычагом домкрата, Гунар вдруг подумал, что так же незаметно, как эти, незначительные с виду движения перерастали в силу, поднимающую машину, точно так множество мелких, между собой как будто и несвязанных поступков, слагаясь воедино, превращались в силу, задавшую направление всей его жизни.

В детстве он был всецело на попечении матери. В будни отец возвращался с завода усталый, и мать надежной стеной заслоняла его от мелких домашних забот.

Мать понимала любовь просто. Любить, по ее представлениям, означало заботиться, печься о близких, избавлять их от всяких неприятностей. Она разрешала Гунару не ходить к зубному врачу, потому что «такую боль ни один ребенок не вынесет». Она знала, что Гунар не готовит уроков по арифметике и не неволила его, потому как «раз уж человеку что-то не дается, незачем зря его мучить». Она позволяла ему спать по утрам до последней минуты, потому что «ребенку хочется поспать». Он ни над чем не должен был ломать голову. Вечерами, укладываясь спать, он знал, что утром у изголовья найдет чистую рубашку и чистый носовой платок. Если надо было куда-то идти, он спрашивал у матери: что надеть? Одежда его всегда была в порядке, выстиранная, отутюженная. Он никогда не обременял свою память тем, где какая вещь лежит, потому что мог в любой момент спросить: мам, мне нужно шило. Или: где взять бечевку?

На улице, на реке, когда он с мальчишками носился по плотам, когда рядом не было матери, вот тут Гунар бывал самостоятелен, боек, предприимчив.

Потом война, служба. Во многих отношениях эти годы камня на камне не оставили от его былых привычек, но в одном все осталось без изменений: о нем по-прежнему заботились, ни над чем особенно не приходилось ломать голову. С наступлением холодов он получал шапку-ушанку. Оторвутся подметки — получай новые сапоги. До сих пор он не забыл того сладостного чувства, с каким в ту пору, перед тем как заснуть, натягивал на лицо одеяло. Окончен день. Трудности позади. Можно отключиться от всего. Провалиться в небытие. В пустоту. До утра, о котором теперь нет никакой нужды думать. Вот блаженство!