Награда солдату

Под ураганным огнем минометов одна стена нашей треугольной крепости рухнула. Из мрачного утреннего тумана, раздвигая колючую проволоку, вынырнули и хлынули в пролом тощие восемнадцатилетние мальчики. На них были черные рубашки и черные трусы. На ногах – резиновые сандалии. Кажется, кто-то кричал: «За гуманизм!.. За гуманизм!..» Черные крестьянские рубашки, черные трусы, резиновые сандалии, самодельные гранаты, автоматы, из которых мальчики беспорядочно – на бегу – стреляли, – все было американского производства и имело клеймо «Сделано в США» и номер. Как только я выскочил из окопа, мальчики с кошачьей ловкостью меня настигли. Упав ничком, я начал извиваться и царапать землю ногтями. Наверно, мне хотелось зарыться глубоко-глубоко, провалиться сквозь землю. Один из мальчиков подошел вплотную и приставил к моему виску дуло автомата. В тот самый миг, когда я выкрикнул единственные известные мне вьетнамские слова «Той ло виджя нипон!» («Я японский корреспондент!»), дуло изрыгнуло огонь…Он был совсем молоденький…

Я уронил голову на влажную подушку.

…Он был совсем как школьник…

Зажав в зубах сигарету, я слегка потрогал ранку на животе – укус лесного клеща. Ранка затянулась, на ней образовался маленький пупырышек, который был горячим и чуть-чуть болел.

…И он еще ни разу в жизни не брился…

Я знал этих мальчиков. Их однажды привели в наше укрепление на границе зоны С. Мальчики, которых арестовали правительственные войска, когда они во время новогоднего отпуска удрали в свою деревню, находившуюся неподалеку от зоны Д. Одному было семнадцать, другому – восемнадцать. Со связанными за спиной руками они сидели на корточках в темной лачуге. Очень худые, светлолицые, с нежной, едва тронутой первым пушком кожей, не отравленной еще ни табаком, ни алкоголем. Они дрожали и пугливо озирались.

– Почти все вьетконговцы такие вот дети. Эти зеленые птенцы легко меняют свои убеждения. Зато люди постарше – твердые орешки. Те, уж если вобьют что-нибудь себе в голову, ни за что от этого не отрекутся. Говорить с ними – бесполезная затея. Слова от них отскакивают, как от стены горох. «Потрясающая вера и убежденность!» – объяснил мне лейтенант Хьюз, выпускник Уэстпойнта.

Когда я спросил, расстреляют ли их, он пожал плечами п сказал, что у американских военных советников нет полномочий решать подобные вопросы. Этим занимается правительственная армия. Мальчишек, скорее всего, не расстреляют, а отправят в штаб дивизии после допроса. Что сделают с ними там – неизвестно.

Я шагал по раскаленному добела краснозему и, обливаясь потом под нестерпимо жарким предполуденным солнцем, думал. Мне стало не по себе, когда я увидел людей, которые рано или поздно пристрелят меня как собаку. Мальчишки, еще не брившие бороды, – и они солдаты, мои будущие убийцы?! Во имя чего я должен умереть? Почему я, не вьетнамец, не американец, жду смерти здесь, на опушке джунглей? Зачем я сюда приехал? Ведь я мог жить где угодно – в Сайгоне, Гонконге, Париже, Нью-Йорке… А еще лучше – в Токио. Сидел бы сейчас в кабачке на углу улицы Юракутё и болтал бы обо всяких пустяках с сослуживцами из отдела зарубежной информации. Так нет, потянуло меня сюда! Из чистого бахвальства. Я ведь трепался и в Токио и в Сайгоне, что прямо-таки жажду «увидеть лицо воюющей Азии». Я не Аллан Поп и не Лоуренс. Самый обыкновенный трус из Токио, один из тех, кто с великим удовольствием ругает чужую трусость. Я ведь не получил приказа главной редакции отправиться в район боевых действий. Наоборот, Токио мне запретило это. А потом махнуло на меня рукой. Добывать информацию непосредственно в бою – такая игра не стоит свеч, Вьетнам и без того слишком опасная страна. Я полез сюда из чисто личных побуждений. Это я точно знал, но не знал зачем. Совершенно не понимал. А по ночам, сидя в лачуге, полной шороха и писка летучих мышей, и ожидая, когда обрушится на голову минометный ливень, и вовсе переставал что-либо понимать. Сейчас я получил хороший урок. Воображение – вот что меня сюда толкнуло. Нет ничего опаснее для человека, ничего страшнее, чем собственное воображение. Это многоголовая гидра с неиссякаемой энергией, и, сколько ни руби ее головы, они сейчас же вырастают вновь, сейчас же возрождаются бездумно и бесцельно. Солнечное сплетение изошло криком непомерной боли и атрофировалось, потому что все его нервы попали под напильник и в конце концов перетерлись. Огромная, наполненная бесчисленными звуками субтропическая ночь рушилась на мой череп. Как только смолкал бешеный вопль стопятидесятипятимиллиметровок, ночь наползала на меня и пропитывала все тело липким страхом. Ночь въедалась в мои ногти, ночь грызла мой позвоночник.

Затушив сигарету и обтерев потное тело полотенцем, я снова укрылся одеялом и заснул. Проспал несколько часов как бесчувственная скотина. Меня разбудил телефонный звонок. Сплюнув от досады, я взял трубку и услышал – очень далекий, едва различимый, заглушаемый треском – голос сержанта Уэстморленда. Он сказал, что звонит из «Жизели».

– А что, собственно, случилось?

– Сейчас отбываю…

– Куда?