Найдется добрая душа

Я хочу скорее попасть на каток, но меня разбирает любопытство: что за кооператив такой. Заходим. Я удивлен. Обыкновенный магазин. У прилавков толчется народ, пахнет сукном, овчинами, краской. И пока мама спрашивает у продавца «Почем это? А это почем?» и трогает разные материн, ощупывает их двумя пальцами, я успеваю наглядеться на прибитый к стене плакат. Там нарисован крестьянин с серпом и рабочий с молотом, взявшиеся за руки. Сверху написано: «Да здравствует смычка города и деревни!» А пониже: «Рабочий! Не покупай товары у частника и нэпмана, иди в свой кооператив!»

На улице я спрашиваю:

— Почему не купила?

— Не на что покупать, сынок. Денег мало.

Я понимаю, что у нас мало денег. Мой отец служит по конторской части у мясоторговца Курдасова. И этот Курдасов платит отцу, часто говорит мама, сущие гроши.

Мы пересекаем улицу, где стоят лошади, запряженные в сани, а рядом расхаживают извозчики, поджидающие пассажиров, и попадаем в другую часть города. Здесь нет магазинов, меньше прохожих, тише. Вдоль тротуара растут старые раскидистые тополя, на них много снегу. Внизу поэтому негустой сумрак. Мы выходим на небольшую площадь перед городским театром.

— Какой, интересно, идет спектакль? — сказала мама, подходя к афише. — Луначарский «Бархат и лохмотья». Да-а… Нарком просвещения. Где это слыхано? В прежнее время министры пьес не писали. А теперь — пожалуйста…

— Потому и дороговизна, — сказала какая-то женщина в полушубке и толстом платке.

Мы прошли еще немного, и я услышал какой-то завораживающий звук. То было странное негромкое шуршание, сопровождающееся легким звоном, вернее звенящими тихими ударами. Тут же я увидел две высокие дощатые башни с флагами и деревянные решетчатые ворота между ними…

— Ну, вот, — сказала мама, — смотри!

Я рванулся к деревянной решетке, прижался к ней лицом, вцепился в нее руками и замер. По ледяному полю, прямо на меня мчались настоящие конькобежцы. Почти у самых ворот лихо поворачивали и уносились куда-то вдаль.

Сначала я видел только лавину мелькающих, кружащихся, радостных людей. Потом стал различать детали. Конькобежцев было много, они были разными. Взявшись за руки, неторопливо и старательно проехали две девочки в плиссированных широких юбках и красных кофтах. Куда быстрее промелькнул высокий кудрявый мальчик, заложивший руки за спину. Шарф его флагом разрывался по ветру. Как угорелые, во весь дух, догоняя друг друга и увертываясь, пролетели трое мальчишек в распахнутых куртках. Эх, счастливые!.. Плавно и стремительно, наклонясь вперед, будто плыли по воздуху, промелькнули двое в черных свитерах. Коньки у них длинные и тонкие, как ножи в колбасной вдовы Копьевой. Старик с белой бородой, в золотых очках, похожий на доктора, проехал не очень быстро, засунув руки в карманы пальто. В кресле, поставленном на полозья, провезли девушку в шляпе и с муфтой! Вот, глупая! сама на коньках, а еще и везут!.. А на середине круга творилось уж совсем невероятное. Некто в шапочке с помпоном и в широких, будто надутых штанах то ехал спиной вперед, то внезапно подпрыгивал и, повернувшись в воздухе, скользил на одной ноге, то, разогнавшись, останавливался и вертелся юлой, то опять катился назад, ласточкой раскинув руки.

Сколько я стоял там, сказать трудно. Должно быть, долго, потому что стал мерзнуть.

— Ну, достаточно, — решительно произнесла мама. — Всему надо знать меру.

На обратном пути я не обращаю внимания ни на шоколадные пирожные в кондитерской Ламбриониди, ни на поросенка в колбасном магазине вдовы Копьевой. Перед моими глазами несутся конькобежцы. Я не могу да, наверно, не хочу отделаться от этого завораживающего видения ни перед сном, ни во сне.

Да, я заболел коньками. Я не мог ни думать, ни говорить ни о чем, кроме коньков. Но ни мама, ни отец на эту «болезнь» внимания не обращали. Когда я просил коньки, отмахивались, говоря:

— Подрасти, подрасти немножко. Тогда купим.

А я, не зная, как воплотить в жизнь свою мечту, запоем стал рисовать. Я рисовал и прежде — дома, извозчиков с седоками, церкви, гуляние на главной улице — улице имени Карла Маркса. И еще — гражданскую войну: красных в буденовках и белых в эполетах, на лошадях, с пиками — все, что раза два видел в кинотеатре «Красный Байкал». Теперь это забылось. С несокрушимым постоянством рисовал я одну и ту же картину. Она называлась «Стадион-каток» и выгодно отличалась от предыдущего творчества. Все, так поразившее меня на стадионе, я старательно наносил на бумагу. Там был и мальчишка в распахнутой куртке, и старик с бородой, в золотых очках, и девица, восседающая в кресле на длинных полозьях. И других фигур было много. Все неудержимо неслись вперед на коньках самых разных видов.

— Это же умопомрачительно, что он нарисовал! — говорила мама. — Пусть рисует. Пусть. Он будет у нас художником.