Найдите Ребекку

— Нет, нет. Я поняла, кем ты был и кто ты сейчас. Знаю, что ты делал в том лагере и потом. Ты прекрасный, восхитительный человек. И я знаю, что ты делал это ради меня, даже когда считал меня погибшей. — В ее глазах стояли слезы. Они казались вполне искренними. — Ты должен мне поверить. Все мои подозрения умерли несколько часов назад, возможно, еще до нашей встречи. Ты совершил невероятные вещи.

— Как ты узнала про поездку сюда?

— Ари передал мне твое дело, когда узнал, что ты тоже с Джерси.

— Как ты могла не узнать обо мне правду за все эти годы? Ты расследовала дела нацистских военных преступников. И ни разу не наткнулась на мое имя? На суде за меня давали показания больше двадцати человек.

— Я занималась только лагерями, где находилась сама. И никогда не собирала информацию об Освенциме. До прошлой недели я ни разу о тебе не слышала. Мы завели тысячи дел. Твое мне ни разу не попадалось. К сожалению.

Ее слова согревали и ранили одновременно. Ребекка выпила вина. Встала, извинилась и ушла в сторону дамской комнаты. Может, пошла звонить мужу или даже своему начальнику? Какой во всем этом смысл и как теперь можно верить ее словам? Но чем он может помочь «Моссаду»? Он не мог рассказать им ничего нового, все уже было сказано на судах над его начальством, а в его деле должны были быть показания тех, кто за него заступался. У нее не было особых причин сидеть с ним здесь, в отеле «Плаза» в Нью-Йорке. Он должен ей поверить. Скорее всего, они видятся в последний раз. Он взял нож и вилку и заставил себя поесть. Кристофер думал о Ханне и о маленьком Стефане, об отце и о Ребекке. Она все та же девочка, которую я встретил на пляже Джерси?

Пианист продолжал играть. Перед роялем располагался небольшой танцпол, где танцевало несколько пар. Ребекка вернулась, с полуулыбкой подошла к нему и протянула руку:

— Сэр, можно вас пригласить?

— Пожалуй, но это я должен приглашать на танец.

— Так потанцуем или нет?

Он протянул руку, и она повела его мимо столиков на танцпол. Прикоснувшись к ней, он почувствовал, как тело наполняется приятным теплом.

— Так ты шпионка?

— Похоже, не очень хорошая. На самом деле — нет, я не шпионка. Просто продолжаю работу по поиску нацистов для израильского правительства. — За ними наблюдали с нескольких столиков, но Кристофер сомневался, что кто-то слышал их разговор.

— И теперь танцуешь с бывшим эсэсовцем на глазах у всего ресторана.

Песня закончилась, и остальные пары разошлись, чтобы поаплодировать пианисту, но Кристофер крепко прижимал Ребекку к себе. Он смотрел на нее, в ее синие глаза, и когда музыка возобновилась, они снова начали танцевать. Он положил руку ей на бедро, улавливая каждое движение, и не сводил с нее взгляда. Все сомнения улетучились.

Еще минут десять они танцевали в полном молчании, а потом вернулись за столик, где Ребекку ждал остывший ужин. Но она все равно поела.

— Теперь я никогда не оставляю еду, — объяснила она, отправляя в рот очередной кусок. Было уже больше девяти вечера.

— Когда улетаешь?

— Первым утренним рейсом, в шесть утра. — Она опустила приборы. — Это не важно. Я хочу быть здесь и сейчас.

— Где ты остановилась?

— У друзей в Бруклине. А ты?

— В отеле. Здесь, на Манхэттене.

Он уже по ней скучал. Чувство потери уже пришло, хотя он еще мог прикоснуться к ней рукой.

Поужинав, Кристофер наблюдал, как Ребекка ест десерт. Он закурил. Было уже почти одиннадцать. Их время подходило к концу, и он уже воспринимал происходящее скорее как воспоминание. Она заговорила, и он наклонился поближе.

— В последнее время я гораздо лучше справляюсь с воспоминаниями и чувствами.

— С какими чувствами?

— Я мучилась, как и ты. Видела похожие сны. Пару лет назад я была в Париже и услышала немецкую речь. И сразу похолодела. Меня парализовало от ужаса, просто от звуков речи. Я словно вернулась в лагеря, услышала охранников. Пришлось убежать с улицы, и меня вырвало в переулке. — Она отодвинула от себя пустую тарелку. — Мне знакомы твои ужас и чувство вины. Я думала, когда эти животные попадут в руки правосудия, мне станет легче, и я смогу хотя бы спать по ночам.

— И как?

— Я ошибалась. Все те же перепады настроения, те же фобии собак и немецкого языка. Я чувствовала удовлетворение, когда убийц отправляли в тюрьму или казнили, но ведь очень многие еще разгуливают на свободе. Думаю, пора оставить все позади. Я больше не могу этим заниматься. Не могу постоянно вспоминать о худшем времени моей жизни, — она заговорила громче. — А теперь я вижу тебя и понимаю, что наши общие годы не были сном, и настоящее счастье еще возможно, даже в мире, породившем Бухенвальд, Бельзен и Освенцим.

— Да, наверное, ты права.

— Ненавидеть так легко. Они ненавидели. А я попыталась очистить свое сердце от ненависти и простить нацистов за то, что они со мной сделали.

— Ты их прощаешь?