Наихудший сценарий

Да, за разговором мы совсем перестали обращать внимание на Латс. Её голос и аккорды кветарры некоторое время были как фон, проходя мимо сознания. Сейчас я вновь сосредоточился на них. Песня, что исполняла в этот момент тиилинка, была мне незнакома. Энергичный мотив лился свободно и быстро, подобно горной реке:

Шутит история, зло и без чести.
Мир в витражах, как в осколках событий.
Так повелось изначально на свете —
Всё, что угодно, напишет сказитель…

Не оправдаться и не исправить,

Нет равновесья меж правым и левым.
Цену победы, скребущую память,
Сгладит рапсод благородным напевом.

Отнято имя, изорвано знамя,

Чёрные, чёрные маки забвенья!
В смутных легендах потерянных знаний
Стали иными названья созвездий."Ла-ла-ла-ла", проигрыш, глубокий аккорд, плавные переборы – и темп вдруг сменился на медленный. Зелёные лисьи глаза Латс смотрели теперь прямо на нас с Осокой. Голос её зазвучал мягче и с такой внезапной тоской, что она передалась каждому в зале:

Эти руины, где царствует ветер,
Были когда-то любовью и болью.
Гасится память о камни столетий –
Словно костёр заливается кровью…[5]

Тишина. Настолько глубокая, что стал слышен комариный жужжащий звук какого-то электрического прибора. Осока сидела неестественно прямо, пальцы её, лежащие поверх моего запястья, судорожно сжались, глаза подозрительно поблёскивали. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: она вспоминала разорённый Храм, когда-то бывший ей домом. В это время один из тех, чьи лица я про себя недавно назвал "бандитскими", неожиданно деликатно и вежливо произнёс, обращаясь к Латс:

— Ещё. Пожалуйста. Просим.

Тиилинка покачала головой, но затем, ещё раз взглянув в нашу сторону, уступила:

— Разве что, одну, коротенькую.

Открывается дверь за моею спиной.
Я сжигаю мосты, а они не горят.
И серебряный зверь, что приходит за мной,
Что уходит за мной – это он, это я.

Сколько хочешь, играй в перекрестья дорог.

Если что потерял, так чего уж теперь.
Подожди до утра, запоздалый звонок,
Открывается дверь, закрывается дверь.[6]

Отзвучал последний аккорд. Зал огорчённо вздохнул, а потом зашумел громкими аплодисментами, выражая благодарность исполнительнице за концерт.

— А мосты-то, и в самом деле, не горят, — задумчиво сказала Осока. — Пойдём, что ли?

— Подождёшь немного, я её отдельно поблагодарю? Эй, халдей! — окликнул я салластанина, после Ръен Вара уважения к этой братии у меня не осталось ни на грош. — Ну-ка, пулей метнись и принеси вот что…

— Сию минуту, господин офицер, — официант, получивший на лапу золотой слиток, рысью кинулся выполнять поручение.

— Интересно-интересно, — улыбнулась моя подруга. — Что же ты задумал?

— Импровизацию на тему одной нашей древней традиции.

Латс укладывала инструмент в чехол. Я подошёл к ней с подносом в руках. В центре его стояла стопка, наполненная абраксом, рядом – канапе с особым сыром, каким обычно закусывают этот лазурный коньяк. Тиилинка посмотрела на меня с некоторым удивлением.

— Госпожа Рацци, — торжественно сказал я, — на моей родине есть обычай: в знак уважения или высокой оценки чего-либо подносят чарку. Не откажитесь.

— И не подумаю! — улыбнулась она. Выпила, закусила, продолжала: — Благодарю за высокую оценку.

— Я тоже Вас благодарю, — сказала Осока, подходя к нам. — Ваши песни так о многом заставляют задуматься.

— Госпожа Тано, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно.

— А Вы прекрасно выглядите. Не ожидала, учитывая Вашу тяжёлую и неблагодарную службу.

— Да, работа мерзкая. Но я стараюсь держаться.

— Выходит, Вы сильная. А вот одной Вашей старинной сопернице это не удалось.

— Кому? — удивилась Осока. — Уж не Вентресс ли?

— Ей.

— Пьёт? — догадался я.

— Как эопи. Уже до конкретных глюков докатилась. Позавчера меня уверяла, что видела Дарта Мола. Представляете?

— Когда видела? Где?? — вскинулась Осока.

— Латс, это очень важно. Мол жив, — сказал я на ухо тиилинке… и тут же получил от подруги чувствительный тычок под рёбра. — Ладно, ладно, молчу.