Наират-2. Жизнь решает все

— А в тебе ничего от нее нет. Его-то я не видела, но отец говорит, что похож. Не знаю. Наверное. Мы с нею одного года были. — Ылым все равно прикасалась к телу осторожно, не из брезгливости — из страха нарушить хрупкую иллюзию. — И в один год за нас тархат дали, только за меня двадцать коней да три сундука перца, а за нее…

Одежда, Ылым принесенная, бедна. И седло самое простое. До того простое, что приходится отворачиваться, стыдясь на лицо глядеть.

— Я ей завидовала поначалу. Потом, правда, все переменилось… Как оно началось, муж меня сразу домой вернул, не захотел мятежом мараться. Да разве ж это мятеж? С кем? Всех до Мельши перебили.

Кому она рассказывает? Племяннику, которого никогда не видела? Кагану, лишенному достойного погребения? Мертвецу? А хоть кому, но гудит земля, требует не то покаяться, не то поделиться болью, годами накопленной.

— Мужчины воюют и умирают. Женщины тоже. Разве ж так можно жить?

Нельзя, но почему-то живут. Плодят злобу, льют черноту, вымарывая все светлое. Черное-белое, белое-черное, вертится знак Всевидящего ока, сливаясь единым пятном. И действительно, есть ли на нем белое?

Когда они выбрали? Или выбирают? Каждый день, каждый миг, каждым словом и поступком? Изощренный суд, когда воздается не каждому, но всем равной долей?

Разве это справедливо?

И разве это не справедливо?

— Меч и щит. А вот и конь, смотри, — женщина сует под руку глиняную фигурку, которую сменяет витой хвост плети. — Не золотая, но и сам Ылаш с простой ходил.

Она говорит и говорит. Запоздалый труд, чужая вина, взятая добровольно. Еще немного света, еще немного шанса миру, который — Элья точно знала — готов рухнуть.

У нее, незнакомой, ласковые руки. И поет хорошо, примиряя с тем, чему определено случиться совсем скоро. Уже не страшно.

Совсем не страшно, больно только. Особенно ладоням. И рот посечен, точно стекло жрала. А ведь и вправду жрала что-то. Мех ковровый?

Перевернуться на бок. Сесть. Ведет слегка, но терпимо.

— Нельзя, — раздался резкий оклик. — Вставать нельзя.

— Да пошел ты!

Шлепанье босых ног стало ответом. Пожалуй, сегодня свалить не выйдет. Вон за Кырымом побежали. Появился быстро. Слугу, того самого, который запретил вставать, не отослал, да и сел на этот раз подальше. Боится? Правильно, пусть боится.

— Итак, ты оказалась здоровее, чем я предполагал. Это хорошо. К слову, не было никакой необходимости устраивать здесь… — взмах рукой над ковром. Другим ковром. Похоже, ее все-таки стошнило. — Тебе достаточно было попросить.

Его? Просить? Да хрена с два. Лучше уж сдохнуть.

Хотя сдыхать Элья не собиралась. Она выберется отсюда. Не сегодня, так завтра. Не завтра — послезавтра.

— Мне бы линга. Лучше, чтобы от двадцати гран и выше. Штук пять хватит, — попросила Элья, вытягиваясь в постели. Стеклянный кубок она возьмет со стола, песок в шкатулке есть, но это еще не всё: — К тому филисской соли в растворе один к десяти, терциевого уксуса две унции. Хааман… не знаю, как по-вашему. Синий, в кристаллах, пахнет яблоками.

Кырым кивнул. Знает. Еще бы ему не знать, только радует, что знание его ограничено.

— И молока. А к нему хлебцов таких, которые соленые и хрустят.

— Значит, я могу считать, что мы с тобой договорились?

— Конечно, — солгала Элья.

Кырым улыбнулся и хлопнул в ладоши. Радостен. Настолько, что, уходя, даже не запер дверь.

Но открылась совсем другая… Не дверь — деревянная крышка.

Сейчас Элья перестанет быть. Понимание пришло вместе с наклоненными стенами и чавканьем огромного рта у самых ног. Тогда он сожрал лишь волосы, но теперь…

Скрип. Ящик дернулся и медленно пополз вниз.

Элья закричала, умоляя остановиться, но тело, в котором ее заперли, осталось немым. Мертвым.

Тело искало покоя и уносило с собой душу. Тонкие спицы прошили насквозь, зацепили, распустили на нити, а нити размотали до шерстинок, которые перемешали с другими и снова пустили на пряжу.

Кто я?

Я вор.

Я всадник в вахтаге Ылаша Победителя.

Я никто. И все сразу.

Я мир, сотканный из темноты и света. Последнего — капля, чтобы помнили, что свет существует.

Я механизм.

Я тени стриженых душ и пряжа.

Я ткацкий станок. Я ткач. Я ткань.

Я руки кроящие и изменяющие. Руки дающие и берущие.

Я новосотворенное, идущее сверху вниз.

Мерой на меру, всем за все.

Выкупайте души, сотворяйте чудеса.

Кому-то ведь по силам.

Вынырнула. С криком, в агонии. Кожаные ремни — в лоскуты. Не свободы, но хотя бы опоры…

И снова назад. На мертвые поля, что стелются под копытами мертвого коня. Через полотно. Вдоль и поперек. Насквозь.

Пока наконец не сшилось полотно.

Поняла: закончилось. Теперь уже навсегда.

Ылым кричала после. Ей чудилось, что земля, устав от гула, пошла трещинами, которые никто, кроме нее, Ылым Блаженной, не видит. Да и кому было дело до того, если наутро проявилось истинное чудо — распечатанный Понорок с отпавшими цепями.

Ылым же ходила по округе, присматриваясь к земле, ковыряя ее палкой, а то и ложась, прижимаясь к ней ухом.

Тихо. Не спешит уходить под землю проклятый замок. Не торопятся с судом ни демоны, ни Всевидящий. И люди думают, что снова обманули судьбу.