Наивность разрушения

И тогда в закоулке моего угасания возникла, разгоняя мрачное освещение, внушительная фигура Перстова, снова он, как уже не раз бывало, прибыл посланцем "того" мира. Я невольно посмотрел на его руки: возможно, они держали нечто, что делало его спасающим, долгожданным богом из машины, этим законным действующим лицом всякой порядочной драмы. И я не ошибся, но об этом чуть позже. Перстов приехал ближе к вечеру, ко времени обеда, которого у меня не было и уже не могло быть в этот день, поскольку все мои финансы вышли. Он был совершенно трезв, расчесан, приглажен, опрятен, подтянут и печален. Как бы предвидя, что я встречу его сидя на бобах, он привез с собой провизию, в этом-то он и выступил богом из машины, спасителем; мимоходом, но столь не терпящим возражений жестом, что я и не стал сопротивляться, сунул мне в карман пачку денег. И пока мы деловито, четко и быстро приготовляли обед, он говорил о том, что Иннокентий Владимирович приказал всем нам долго жить. Мелькнуло что-то даже о "недоумевающей скорби делового мира, потерявшего очень способного члена". Иннокентий Владимирович добровольно ушел в мир иной, о чем свидетельствует оставленная им записка, а ты, с упреками перекинулся на меня Перстов, не мог не знать о его смерти, но не счел нужным отдать последнюю дань уважения отцу своей невесты. Я, с наслаждением гребя руками в обвале пищевых заготовок, молча слушал, никак внешне не отреагировав на сообщение о кончине нашего "старшего друга", но на упрек хладнокровно возразил:

- Я все эти дни не выходил из дома, откуда же я мог знать?

- Не надо, - отмахнулся Перстов, - я уверен, что тебе все было отлично известно.

- Даже и отлично? Как это ты можешь быть уверен? - холодно осведомился я.

- Уверен... В тот день, после того, как мы расстались, ты ходил к нему, не правда ли?

- Кто тебя послал?

Он искренне удивился моему вопросу и ответил:

- В каком смысле?

- Кто тебя подослал ко мне?

- Ну что за ерунда! Никто меня не подсылал.

- Кому ты служишь?

- Живешь ты, брат, противоестественно, вот у тебя и заходит ум за разум. Кому я могу служить! Не надо комиковать... Я в самом деле высокого мнения об Иннокентии Владимировиче и жалею, что он сделал такой выбор. Человек мог бы принести еще немало пользы... Мне было чужды многие его воззрения, это тебе тоже известно, но в его деловых качествах я никогда не сомневался. А России сейчас деловые люди нужны, как воздух.

- Если ты полагаешь, - перебил я, - что я тогда ходил к нему и теперь знаю о случившемся даже и отлично, то ты не можешь не думать и того, что я был там, когда это случилось.

- Да так оно и было, - ответил Перстов просто и как будто не задумываясь.

- Так. Вот оно что... - проговорил я, прищурившись, и многозначительно покачал головой.

Мы сели обедать, и я жадно набросился на еду. Перстов рассказал, что Наташа, "как и подобает нам, людям с некоторыми остатками старомодных понятий", устроила пышные, благородные похороны, было много народу, среди прочих даже и "персоны, которым уделяли особое внимание и которые вели себя с малоподвижной чопорной выразительностью, хотя в конечном счете перед гробом все, как один, оказывались чудаками, снимая очки и что-то вытирая на гримасничающих личиках". А меня ждали? - спросил я в тон увлеченному рассказу друга. Да, ждали. Перстов кивнул с глубоким значением, могущим относиться, видимо, лишь к тому, что меня ждали все, включая и персон особого покроя, а не только милая, бедная, исстрадавшаяся Наташа и те, кто знал, что я не вполне чужой в этой семье. О причинах, толкнувших Иннокентия Владимировича на роковой шаг, избегали говорить, хотя там все же нашелся человек, подпустивший нечто о "фирме одного моего друга, очутившейся на грани банкротства". Человек намекал даже не столько на покойного, сколько на то, что банкротство в наших условиях, не располагающих законом о банкротстве, нужно понимать не как следствие честной, но неудачной финансовой игры, а как итоговое столкновение жульничающего игрока с государством, чаще всего плачевное для игрока, даже если в лице государства мы имеем первого и самого разнузданного афериста. И лишь вслед за этим человек намекнул на Иннокентия Владимировича, но, однако, в том смысле, что не жульничать-де и нельзя было, раз уж взялся за дело в таком государстве, а коль решился жульничать, нужно быть готовым и к самому худшему. Никто, между тем, не ответил и не развил эту философию отечественного дельца, явно желавшую уподобиться крику души.