Наивный человек среднего возраста

В сущности, хотя пресловутый чёрный генерал и навалился на меня всей своей огромной тушей, смерть его принесла мне и немалое облегчение. Потому что в силу свойственного человеку желания преувеличивать свои заслуги, я в своих донесениях слишком подчёркивал роль моего генерала и представлял его участие в готовящемся перевороте как надёжную гарантию успеха. Однако в той сложной запутанной обстановке, при том хаосе в армии успех переворота — с генералом или без него — в этой дикой африканской республике был более чем сомнителен. Но моей задачей было — организовать переворот, и не мог же я посылать донесения, где сознавался бы, что не способен сделать это. А теперь вот генерал мёртв, и получалось, что переворота не произошло или же он отложен не по моей вине, а из-за его неожиданной и нелепой гибели. При условии, конечно, если будет принята версия, что я не имею никакого отношения к этой смерти.

Хьюберт смотрит в окно, словно оценивая, какие изменения произошли в дымном небе города за время нашего долгого разговора. Потом поворачивается спиной к серенькому мартовскому пейзажу и спрашивает:

— А какая сейчас там ситуация?

Я пытаюсь объяснить и даже доказать с помощью не слишком убедительных аргументов, что положение там не такое уж безнадёжное и что силами оставшихся наших агентов всё ещё можно восстановить или, точнее, вновь дестабилизировать обстановку настолько, чтобы переворот состоялся. Я отмечаю даже, что есть некоторые возможности воздействия на начальника Генерального штаба, изучением личности которого я сам долго занимался. Если я продолжу свою миссию…

— Об этом не может быть и речи, — прерывает меня шеф. — У меня такое чувство, Томас, что вы не отдаёте себе отчёта, в каком вы положении.

— Но если вы так считаете, то зачем, простите, продолжаете этот неприятный разговор? — страдальчески вздыхаю я. — Вы требуете от меня объяснений, которым заранее не верите… Вы просите меня высказывать моё личное мнение, которое вас совершенно не интересует… Говорите о задачах, выполнение которых не собираетесь мне поручать…

Я на миг замолкаю и добавляю с горечью:

— Может быть, нетактично напоминать вам об этом именно сейчас, но подумать только, что в школе мы были почти что друзьями…

Наконец он взорвался. Этой вспышки гнева я ждал, чтобы сориентироваться, понять, что именно скрывается за хмурым фасадом испещрённого морщинами лба и каковы, в сущности, мои шансы на спасение.

— Вы не только не понимаете, в каком вы положении, дорогой! Вы не можете понять даже простого факта, что если бы не я и если бы не наша «почти что дружба» в школе, вы близко не подошли бы к моему кабинету, вас проводили бы до двери той комнаты, где вручают приказы об увольнении и повестки для явки по поводу служебного расследования. С вами бы покончили, понимаете вы это, вас просто вычеркнули бы из списков, — и он нервно нарисовал правой рукой в воздухе большой крест, — у меня уже просто язык отсох втолковывать Главному, что вы за человек, расписывать ваши истинные и мнимые достоинства и объяснять, что если мы начнём выискивать у наших людей недостатки, то через два месяца останемся без кадров…

Гневные слова сыпались на меня, но я покорно склонял голову: мне казалось, что на мой затылок льётся тёплый ласковый дождик. Значит, он всё-таки заступился за меня. Значит, и на сей раз все обошлось.

— Вы не представляете, как тут восприняли это убийство… Вы или глупы, или прикидываетесь дураком, чёрт вас возьми со всем вашим смирением…

Он продолжал бушевать, но я не намеревался прерывать его, выжидая момент неизбежного успокоения. После таких вспышек гнева человек обязательно успокаивается, важно только не помешать этому естественному процессу какой-нибудь неудачной репликой.

Наконец Хьюберт умолк, но ему стало неудобно передо мной, и он снова подошёл к окну. А когда обернулся, я уже совсем сник на проклятой табуретке и сидел, закрыв лицо руками, с видом полного отчаяния и смирения.

— Хотите сигарету? — помолчав, смущённо предложил шеф.

Я вроде бы машинально протягиваю руку к пачке, но хотя мне ужасно хочется курить, я изображаю из себя человека, который в данный момент настолько подавлен, что и не соображает, берёт ли он сигарету или ампулу с цианистым калием.

В эту минуту в дверях появляется секретарша, вызванная каким-то непонятным мне образом.

— Принесите нам чего-нибудь выпить, — приказывает Хьюберт.

Он берёт со стола магнитофон, который всё это время неутомимо наигрывал детскую песенку, перематывая ленту с одной бобины на другую. Пухлый белый палец наконец обрывает мелодию, которую я, кажется, никогда не забуду. Потом шеф произносит:

— Пойдёмте сядем там!

И через минуту я с облегчением погружаюсь в мягкие объятия кожаного кресла, а ещё через минуту держу в руке холодный запотевший стакан виски со льдом.