Накануне Христова дня

— Ну, этого вы не толкуйте, золотые мои! — мещанка одна, приживалка такая убогая, объяснила однажды подругам. — Не с чего ей с ума-то сходить. А я вам вот что скажу, вот отчего она неразговорчивой сделалась (только смотрите, не выдавайте вы меня, Христа ради): пить она стала. Как муж в лавку уйдет, она и за рюмку. Вот отчего не говорит она — язык, значит, к горлу прилип…

Долго бабочки убогой приживалке не верили, только же истинной правдой все это наружу вышло. Молодая точно стала пить горькую чашу, по началу тайком, а там уж и напрямик дело пошло…

Узнал, наконец, и Иван Липатыч про деяния супружницы и отучить было ее своею мужней расправой от пьянства попытался. Только же налетела в некий день коса на камень. Приходит муж из лавки, а жена зюзя-зюзей нарезалась.

— Ты што? — крикнул Иван Липатыч. — Опять за свое!

— Дда! — отвечает смело жена. — Опять за свое.

— Ш-што?

— Мужик ты необузданный, а я барыня, — вот что!

— А вот я тебе покажу барыню сейчас.

— Ну еще это видно будет, кто кому покажет, — сумрачно и нетвердо бормочет Ивану младший брат.

— Мы тебя точно можем вчетвером до смерти избить, — вступается средний брат: — потому ты своего дела не знаешь, мешаешь нам. А ежели ты жену свою бить будешь, мы на тебя явки становому подадим и в острог упрячем. Вот и сестра под присягой с нами заодно будет…

Остолбенел Иван от таких разговоров, а молодая смотрит на него и, словно шальная, хохочет.

— Што, — спрашивает она у него, — аспид ты эдакой? Ну-ка попробуй теперь, чья возьмет?..

Не вытерпел Иван и бросился на жену, а братья — его самого в кулаки приняли. Большой тут у них бунт произошел. Через великую силу могли работники хозяина от иих отбить, а жену и сестру так водой от него отливали: зубами они в него впились и замерли…

И пошли у них войны такие каждый божий день. Так плохо приходилось на тех войнах Ивану Липатову от семейных, что хоть долой со двора беги, потому молодая в великую дружбу с братьями и сестрой вошла, и уж ее то чтобы муж когда побил ее, а сама она, когда только захочет, всегда могла их на него напускать.

Пробовал он тут становому на братьев жалобу приносить, чтобы он заставил их старшего брата слушать, так они в один голос такое на большака пред становым показали (и бабы тоже заодно на допросе с братьями говорили), что Сибири, по этим показаниям, мало бы Ивану Липатову, ежели бы, то есть, становой денег с богатых обывателей не любил обдирать…

Обругал идолами Иван Липатыч семейных своих и сам стал изредка хмельным зашибаться… А те уж совсем с кругу спились и девку-сестру в свой омут втащили. Показаться Ивану Липатову в хоромы было нельзя, потому все хоромы заполонила жена с братьями и сестрой. Прихлебатели там у них разные с утра до ночи, как мухи, кипели и под шумок из богатого дома к себе все растаскивали. Видит Иван, как общее добро жена с братьями по ветру развевает, да ничего в этом разе поделать не может, потому попробовал он однажды запирать все от них, так чуть-чуть дело до ножовщины не дошло.

Принялся он с этого случая чаще пить…

Услыхал про такие порядки племянников дядя-коломенец, рассуживать их из города прискакал.

— Так и так, дяденька, — объясняет Иван Липатыч. — Никак с ними сладить не в силах. Особенно вот Степка (это он на младшего брата показывал), с ножом на меня много раз накидывался.

— Ты што? — кричит дядя на меньшака. — Ты старшего брата не слушаться?

— Ты што орешь-то? — спрашивает Степка дядю. — Ты спроси прежде, боится тебя кто-нибудь здесь али нет? Вот про што прежде узнай, а тогда уж и дери глотку-то…

Коломенец побагровел даже весь от таких слов, а молодая смотрит на них и хохочет…

— Так ты забыл, собачий ты сын, чему тебя отец на смертной постеле учил, — дядю, как его самого, почитать. Ты дяде, щенок, грубиянить вздумал? — и палкой хотел было его по спине гвоздануть.

— Ты палку свою в угол поставь. Я и без нее отца помню и богу за него, может, денно и нощно молюсь, а тебе, ежели ты драться не отдумаешь, здорового звону задам…

Еще пуще молодая от этих слов в смех ударилась, словно и вправду с ума сошла.

— Жив быть не хочу, — кричит градской голова, — коли я тебя, мошенника, в солдаты не упеку.

— Не стращай! Сами пойдем — твой грех отслуживать, как ты там у мертвого отца деньги воровал из амбара. Это ты в спокойствии можешь быть, потому заодно уж тебе сироту доканывать.

И точно: ухитрился богатый дядя племянника в солдаты отдать. Так и пропал там, горемычный. И теперь об нем ни слуху ни духу, — должно быть, раздольной-то голове лучше гулять по божьему свету, чем у богатого дяди под страхом быть…

Зато, когда рекрута в город начальству отдавать привезли, уж и срамил же коломенца племянник. Стал он пред палатами его белокаменными да середь-то белого дня и кричит: «Эй ты, голова! Выди-ка, что я скажу тебе. Почему тебя в головы выбрали, можешь ли ты рассудить и понять? Потому это, что крупней тебя вора во всем, может, свете нет… Ты у моего отца, братом он тебе — мошеннику — доводился, сто тысяч из амбара украл, — вот ты и выходишь теперь всем ворам голова…»