Накануне зимы

— Пельмени? — уже в полный голос, бросаясь от жены в дальний угол спальни, не видит предела женской наглости Гурьянов. — Ты уже все состряпала! Ты уже столько настряпала! Когда он уезжает?

— Не знаю. — Катенька уколола палец, дует на него и трясет маленькой ладошкой. Я ведь к ним не захожу.

— Врешь! Ты мне врешь! — визгливо кричит Гурьянов, дергает замки на карманах резко вниз, застопорило, замки больше не закрываются. — Уж лучше бы ты переспала с ним! — Он бросается на вторую кровать, хватает пухлую тугую подушку и бьет ею в стену.

Последнее заявление Гурьянова явная ложь. На самом деле врет именно он, и хочет он совсем другого, а именно — чтобы месяца октября в году вообще не существовало.

Катенька молчит, лишь пересаживается с кровати на стул у стены. В прихожей раздается звонок. В квартире Гурьяновых все стихает. Замолкает неразумный Александр, печально сидя в детской на пластмассовом горшке. Пушистый кот устроился на книжной полке, под самым потолком, бесшумно зализывает нарушения в своем шикарном наряде, сузившимися зрачками презрительно-жалостливо взглядывает на своего малолетнего врага, не умея понять, откуда и для чего в таком теплом и мягком теле берутся явно звериные инстинкты. В спальне старший Гурьянов замер с подушкой в руках. Катенька от звонка вздрагивает, лицо ее загорается еще больше, но она продолжает штопать колготки.

— Что же ты не открываешь, — шипит муж, когда звонок смолкает. — Ты же его ждешь.

— Я никого не жду, — спокойно отвечает Катя, откусывая нитку ровными зубами. — Это соседи. Панель ведь тонкая, а ты подушкой колотишь.

— Ты мне объясняешь про панель! — взрывается снова Гурьянов и, видимо, чтобы жене не удалось повернуть его гнев в сторону ущемленного профессионализма, открывает шифоньер и принимается выбрасывать из него одежду. — Вот, вот и вот, — задыхаясь, выкрикивает он, лицо его белее медицинского халата, который тоже летит ему под ноги. — Чего тебе не хватает? Тебе мало платьев?

Увидев свои наряды на полу, тоненькая невысокая Катя совсем успокаивается, подходит к мужу и легонько отталкивает его к кровати:

— Хватит, Гурьянов. Уймись. Детей позову.

— М-м, у-у, — стонет, лежа на развороченном супружеском ложе, Гурьянов.

— Уймись, — повторяет, перед тем как выйти, Катя. — Или я тебя к психиатру сведу.

Ни того ни другого Катя Гурьянова никогда не сделает. Она идет на кухню и принимается за ужин. Она тихонечко напевает, раздумывая, что бы такое приготовить, самое-самое. По дому дел скопилось неисчислимое множество, квартиру почти месяц не убирали, откладывалась большая стирка, ужин давно то недоварен, то пересолен. Ей хорошо сейчас, она чувствует себя как никогда взрослой и мудрой, вина за то, что она понимает игру в разумность человечьего мира, тяжела, но необходима.

За окном совсем глубокий вечер. Темнота там лохмата от ветра и качающихся фонарей. Она тычется в стекло колючими и мягкими ветками старой черно-зеленой ели, строит приторно-жалобные рожи, чтоб Катенька пожалела ее и впустила хоть ненадолго в свой теплый светлый дом. Но Катенька ее не впустит, она знает, что за окном растет не древняя и могучая разлапистая ель, а чахлая и корявая от неподходящей ей почвы береза, уже облетевшая, устлавшая поблекшими монетками ограниченное четырьмя панельными пятиэтажками пространство двора, к тому же скоро ляжет снег, не разбирающий пространства, лишь время, деля его на куски и прекращая не только безвременье, но и надвременье.

Все больше количество людей на земле, обманываясь открытием неохватности предоставленного им пространства, не видят малости его, не ощущают самоценности всего сущего малого в этой малости и этим укорачивают свое и убыстряют скоротечность всеобщего времени. И каждый октябрь теперь, независимо от ее желания, Катя Гурьянова необъяснимо хорошеет, сердце ее стучит часто-часто, будто хочет прожить за этот месяц целый год, а дни стоят большие, объемные. Она никого и ничего не видит вокруг, домой и на работу приходит будто в гости, а где бывает, самой неведомо, везде одновременно. Краски, звуки и запахи перемешиваются, темно-синяя осенняя молва шевелится как живая, свежо пахнет новогодними апельсинами и качает Катю на своих упругих волнах. Увядшие цветы на клумбе главной площади города, засохшие ярко-красные гераньки, снова оживают, наливаются пурпурной мякотью, поворачивают к ней свои густо-пахучие личики и ловят каждое ее движение, когда она спешит мимо, ей надо быть дома сразу после работы. И люди по улицам спешат в никуда, и все оглядываются на нее и ничего не могут понять, и некоторые спрашивают друг у друга: что-нибудь произошло? или случилось?