Наказание без преступления

Вот, едва начал писать это послание, а на душе стало просторнее, веселее, и потекли одно за другим воспоминания. 1937 год… Последние недели мая. Маленький домик с большими окнами на все четыре стороны света. В нем живут два любящих человека — Люба и Саша, твои будущие папа и мама. Домик окружен вишневым садом. Деревья белые, словно в снегу, а земля под ними покрыта густой зеленой травой. Большая луна по ночам не сходила с высокого неба. И часто на заре твоя будущая мама просыпалась от соловьиных песен и не могла заснуть. Слушала и улыбалась. Ей казалось, что соловьи славят ее любовь, ее счастье, ее созревающее материнство.

Всходило солнце. Мама твоя выходила на мокрый от росы балкон, спускалась в сад и бродила под вишневыми деревьями; а белые цветы потихоньку падали на ее каштановые волосы. Часто мы гуляли вдвоем, взявшись за руки. Какая теплая, мягкая, душистая была рука у твоей мамы в те дни!

Я закрываю глаза, вспоминаю, и мне кажется, что мы ходили тогда с мамой, взявшись рука за руку, неразлучно. Куда я — туда и она. Куда она — туда и я. Да, так оно и было.

Утром, взяв лопату, грабли, топор, я шел в овражный лес. Расчищал кустарник, делал дорожки для нас троих. Лес был сочный от весенней влаги, одетый в легкий весенний пух, душистый, прохладный, таинственно прекрасный. Росли подснежники, фиалки и еще какие-то чудесные, желтые цветы. Я работал до изнеможения. Мокрый, едва способный разогнуться, я все-таки был счастлив, ибо около меня всегда сидела в своем каштановом платье, с веснушками на счастливом лице твоя мама. Иногда она тихо улыбалась, и тогда ее золотое лицо становилось еще счастливее. В это время ты подавал признаки жизни. Мы все бросали и, затаив дыхание, прислушивались к тебе.

Мама любила шептаться с тобой. Положив руку на живот, улыбаясь, тихонько шевелила губами. Маме хотелось, чтобы и я шептался с тобой. Обижалась, если я медлил. Да, Сашенька, как это ни невероятно, мама даже в то время обижалась на меня и, конечно, всегда была права. Глаза ее, бывало, наполнятся слезами, золотое личико потемнеет.

— Я ему пожалуюсь на тебя, расскажу, какой ты нехороший.

«Ему» — это значит тебе. И мне всегда становилось страшно, что ты, еще не родившись, будешь уже недоволен мною. Я спешил скорее загладить свою вину.

Ой, Сашуша, сколько было переговорено с тобой, еще не родившимся! Природа пока прятала тебя от нас, но мы были сильнее и твердо знали, что у нас будет прекрасный ребенок. Настоящий сын Весны и Любви.

Когда я думаю о счастье человечества, то вижу женщину в белом, каштановолосую, счастливую, чистую, совершенную, какой была в мае твоя мама. Когда желаю людям счастья, то хочу их видеть в том вишневом садике в белых цветах, среди соловьиных песен, ждущих появления на свет сына.

Кончается бумага, но не кончаются воспоминания. Я бы мог о том времени написать тысячу писем.

До свидания, Сашуша. Обнимаю, целую.

29 апреля 1943 г.

Оторвался от письма к Сашке и приступаю к другому. К тебе оно, любимая. И в будущее и в прошлое устремлено. Что это?.. Сладкий напиток, который убивает горечь? Спасительная скорлупа, в которую прячусь от жестоких уколов жизни? Источник излияния? Самоистязаюсь? Отравляю себя? Нет! Это божественная беседа с вами — источник, из которого я черпаю силу жизни.

И чем хуже мне живется, тем чаще я обращаюсь к нашей любви. Каждое такое письмо к тебе, к Саше укрепляет корни Дерева жизни.

Вчера редактор всерьез предложил мне оригинальный план: отречься от своего прошлого, не думать о будущем, переваривать только то, что дает сегодняшний день, совершенствовать жизнь пока в ограниченных пределах. Дескать, на войне иначе жить нельзя. Не моя это философия. Живу и в прошлом, и в настоящем, и в будущем.

Вчера ночью написал письмо Жданову. Кто знает, может быть, он начинал все, он и кончит. Страшное письмо. Страшное тем, что я вложил в него все свои надежды, абсолютно все. Завтра или послезавтра пошлю. Копию отправляю тебе. Я не мог не написать, ибо беспросветность может задушить. Если даже письмо не дойдет — все равно легче жить будет. Легче в том смысле, что исчезнут иллюзии, что буду надеяться только на самого себя. Писать не брошу ни при каких обстоятельствах, ибо чувствую себя созданным только для этого труда, ибо нет и не будет жизни без этой сладкой каторги.

Закончив очерк, снова подамся на передний край и буду там жить несколько дней.

Когда я на переднем крае, то чувствую, что живу самой полной жизнью. Среди бойцов переднего края я полноправен. Там мне все верят, ибо ежеминутно видят, как я отношусь к смерти. Там я чист, прозрачен и для других и для себя.

Вот потому меня туда, и тянет. Противоестественно? Нет, нисколько.

А вот мое теперешнее положение, когда я, полный сил, способный рассказывать правду о войне, прославлять жизнь, вынужден молчать — это мое положение противоестественно.