Нахальное минирование

— Не ори ты так, граммофон – недовольно и очень как-то привычно отозвался кто-то справа. А Николаев тихо порадовался – и уши слышат! Здорово как! И опять уснул от такого вороха впечатлений.

Дело у него пошло на поправку. По кусочкам складывая мозаику, по детальке воспринимая всякий раз, когда в себя приходил – узнал не очень быстро, что лежит в командирской палате пульмонологического отделения тылового госпиталя, что никто не ожидал, что полутруп начнет оживать (соседи по палате были прямые и резкие военкомы, лепили правду в матку), что в соседней палате – тот самый старшина Махров, который за ним и ухаживал и который, с одной стороны всех достал своими контуженными руладами, а с другой в госпитале его уважают – чинит все подряд, как заведенный, а потому ему прощают и картишки и добываемую где-то самогонку. И в командирской палате он частый гость, не гонят, хотя по чину и не вместно ему тут околачиваться.

Не пойми с чего, старшина сам радовался воскрешению, в общем-то, чужого совершенно человека, словно тот ему – родственник.

Приходил часто, точил лясы, сообщал всякие госпитальные новости, стараясь умерить грохот голоса, приносил лежачим больным то, что просили, но что медсестры носить запрещали. По общему мнению, немножко алкоголия и табакария лечению не вредило, это медики ерундят и умничают попусту.

Николаев не мог толком говорить, но слушал с удовольствием, радуясь тому, что вот – может слушать и видеть, а скоро, глядишь, и ходить начнет! Порадовало его, что группа, столь внезапно свалившаяся ему на голову – практически вся уцелела, промурыжив немцев до ночи. Тогда ситуация была – хоть волком вой и кошкой плачь! И самому умирать не хотелось и особенно – когда почувствовал себя отвечающим за жизни этих молокососов, которые – чего уж греха таить – ехали помирать глупо, быстро и жутко. И девчонку было тогда жалко до слез, так она старательно пыхтела, бинтуя его раны, мудря чего-то, шевеля губами и подкладывая зачем-то под бинт вощеную бумагу, так трогательно прижималась к раненому грудями – не по фигурке полными и тугими, когда заводила бинт за спину, что никак нельзя было допустить, чтоб она погибла. Сам-то ладно, помер бы, куда бы делся, за время на фронте к чужим смертям уже пообвык и прекрасно понимал, что своя тоже рядом ходит – а вот этих ребят под монастырь подвести – адски не хотелось.

Был тогда момент, когда понял, что, скорее всего – не выживет. Даже уже и смирился вроде. Безысходность от слабости наступила. А танкисты – встряхнули. И вот – все срослось!

— Посмотрел на меня, словно первенец невинный на царя Ирода и приказал вас на стол. А мне эти живодеры иглу здоровенную в спину засадили, дескать, кровь откачать. Вот такенный шприц, я от одного вида чуть не умер! — говорил тем временем самодовольный Махров. Старшина, привезя раненого в уже эвакуирующийся медсанбат, сумел убедить оказать помощь этому саперу, благодаря которому еще днем сюда не приперлись немецкие танки.

То ли и впрямь пафос помог или все же медицинская гуманность, а может и то, что все-таки командира привезли, и была возможность в несвернутой еще операционной ему ампутировать размозженную долю легкого и залатать дыры – сказать трудно. Факт, что помогли. И потом везли дальше, как положено.

Сам Махров, гордый своей героической победой над медиками, очень скоро свалился без сознания прямо у хирургической палатки, и оказалось, что поломанные ребра острыми отломками краев наделали дел и теперь они с капитаном – два сапога – пара, только одному достался пневмоторакс, а другому – гемоторакс. Так по этапам эвакуации и поехали, причем старшина взял под опеку бесчувственное тело. Черт его знает почему – это бы и сам старшина бы е смог объяснить. И теперь был рад, что капитан приходит в себя. И вдвойне – что многие, в том числе и медики, были абсолютно уверены, что этот пациент помрет, а вот – обломились, умники. Хотя, справедливости ради, надо уточнить, что заведомо безнадежных не эвакуировали, это запрещалось категорически, и раз повезли Николаева в тыл – значит совсем уж трупом не считали.

Вскоре они уже могли и беседовать, только капитан говорил тихим и слабым голосом, в Махров все же рокотал и погромыхивал. Старшина частично восстановил слух, но – увы – далеко не полностью.

— Окружающий мир я не слышал вообще, а в башке у меня сначала были некие булькающие, меняющие тон звуки, очень противные, потом толком вспомнить не мог, на что похоже, так-то ничего подобного не услышишь. Потом одновременно тонкий писк и шипение, это уже на пару-тройку часов, затем только шипение, где-то на сутки. На первых двух стадиях ходил, по собственным ощущениям каким-то очумелым. А еще тошнило и в глазах двоилось – не без хвастливых ноток рассказывал всем желающим свои ощущения старшина. Особенно радовался, когда другие контуженные подтверждали, что да, именно так и у них было!