Нахаловка (ознакомительный огрызок)

— Поверим, Лом? Дадим пацаненку раскумариться еще на разок?

Тимоха, облизнув пересохшие и полопавшиеся губы, подался вперед, пожирая глазами Лома, от ответа которого многое зависело. Длинный подбоченился и скорчил многозначительную рожу, вытянув губы «трубочкой»:

— Ну-у-у... надо подумать…

Сивый неожиданно резко схватил Тимоху одной рукой за горло, а второй попытался вынуть из кармана нож-бабочку, которую всегда таскал с собой — попугать нерадивых должников. Но «бабочка» зацепилась за ткань и никак не хотела появляться «на свет». Сивый нервно суетился, грубо дергая рукой в штанах, словно занимался постыдной мастурбацией. Наконец раздался треск порванной ткани, и нож стремительно выскочил из кармана.

— Тля! — Выругался Сивый, оглядывая порванные штаны, а Лом, не сдержавшись, заржал во весь голос. — Заткнись, гнида! — Рявкнул фиксатый, который считался в их паре за пахана.

Лом резко замолк — не стоило злить «старшего», а Сивый попытался эффектно разложить скаладишок. Но то ли руки у него сегодня были не под то заточены, то ли звезды так сошлись — нож никак не хотел раскладываться, даже едва не вывалился из его ладони. Лом еще раз фыркнул, но после очередного гневного взгляда Сивого, заткнулся окончательно.

Наконец, приведя оружие в «боевое положение», Сивый слегка проколол острым кончиком ножа левое нижнее веко Тимохи. Выступила капля крови, а наркоман замер от ужаса, вжавшись затылком в кирпичную кладку и даже перестав дрожать.

— Глазик ща те выколю, утырок, — свистящим шепотом, нагнавшим еще большей жути на Тимоху, пообещал Сивый, — чтобы о долгах в следующий раз не забывал!

Неожиданно где-то рядом громыхнуло, словно кто-то шмальнул из ружья. Так оно и было — пуля, метко воткнувшись в стену, рядом с привалившимся к ней длинным вымогателем, отколола от нее небольшой кусок кирпича, который, по какой-то случайности, отскочил прямо ему в промежность.

— С-с-сука! — Лом, «хрюкнув», переломился в поясе и упал на грязную землю, зажимая руками отбитые кирпичом причиндалы.

Сивого и Тимоху обдало красной кирпичной пылью. От неожиданности рука Сивого дернулась, и нож еще глубже впился в веко должника-наркомана, по щеке которого потекла тоненькая струйка крови.

— Бросай свою зубочистку, Севастьянов! — Раздался где-то за спиной Фиксатого надтреснутый дребезжащий голос, принадлежащий, по всей видимости, меткому стрелку. — Твоей тыкве новая дырка не пригодится!

Сивый медленно обернулся: напротив остановки, по другую сторону дороги стоял, держа деревенского «наркодилера» на мушке охотничьего карабина, местный нахаловский участковый — престарелый Филимон Сильнягин. Любого приезжего, что по случаю попадал в Нахаловку, внешний вид этого достойного и пожилого служителя законности мог повергнуть в недоумение, а то и вовсе в настоящий шок: морщинистое лицо участкового всегда, не зависимо от дня недели, времени года, брился он или нет, украшала неопрятная сивая трехдневная щетина; жиденькие седые волосики торчали из-под настоящей ковбойской шляпы, к которой была приколота кокарда МВД. С этим атрибутом Сильнягин никогда не расставался, даже зимой, неизменно пришпандоривая кокарду к переднему «клапану» своей потрепанной и слегка плешивой собачьей шапки-ушанки. Длинный, до самых пяток, потертый кожаный плащ, на ногах — высокие «казаки» с проклепанными металлом носками, в голенища которых были заправлены форменные ментовские брюки с красными лампасами. На отвороте плаща бросался в глаза, прицепленный на манер шерифской звезды жестяной полицейский значок, а под расстегнутым плащом виднелся давно канувший в Лету серый форменный милицейский китель старого образца, пошитый, наверное, еще в СССР.

Если не знать Сильнягина, можно было подумать, что вам повстречался самый, что ни на есть отбитый деревенский сумасшедший — дурачок, одним словом. Но все было совсем не так — Филимон Митрофаныч, действительно, вот уже больше четверти века в одиночку тянул лямку деревенского участкового. С тех самых пор, как его комиссовали по ранению из армии, в которой доблестный отставной капитан-десантник заслужил не только почетные боевые ордена и медали, которыми несомненно гордился, но и титановую пластину в раскроенную разорвавшимся снарядом черепушку. Много чего мог бы рассказать о своей службе Филимон Митрофанович, если бы не то самое злополучное ранение, спровоцировавшее глубочайшую амнезию и что-то «слегка сдвинувшее» в его сознании: и о зверствах душманов, и о взятии дворца Амина, да и о других тяготах «заграничной» службы. Но он этого так и не вспомнил.