Нахимов

К маю в городе уже не осталось уголка, куда не залетали снаряды и осколки. Можно было простоять под ядрами несколько часов, уцелеть на 4-м бастионе или Малаховом кургане и погибнуть у переправы на Северной стороне, отправляясь в отпуск домой. Число прислуги на батареях уменьшалось день ото дня, все резервы флотских были исчерпаны — а ведь они составляли костяк обороны.

В людях чувствовалась усталость, в письмах всё больше говорили о том, что шлют мало новых орудий и войск — видимо, «в Петербурге не вполне оценивают тягости и опасности настоящего положения», что скоро уже и ругать начнут черноморцев, мол, худо воюете. «Это всегда так бывает — сперва хвалят, а потом перестают, да, кроме того, стараются отыскивать дурные стороны. Ну, да Бог с ними! Мы чисты перед собой, и лучшее мнение для нас — это наших же товарищей и наших начальников, т. е. моряков, а не других. Один Павел Степанович может вполне оценить наши труды, и его отзывы о нас и внимание, какое он оказывает нам, конечно, дороже всех мнений и отзывов других…»[372]

Павел Степанович действительно ценил труды моряков, а вот бездеятельности командующего сухопутными силами в Крыму Горчакова не понимал: зачем губить людей в пассивном стоянии? Почему армия ничего не предпринимает? Ему говорили об ожидаемых подкреплениях, а между тем неприятель явно готовился к боям у Черной речки. В мае Горчаков со штабом переехал на Мекензиевы горы, и в городе Нахимов остался командовать один — если не считать Остен-Сакена, начальника севастопольского гарнизона.

Нахимов по-прежнему делал объезд верхом, не обращая внимания на пули, которые так и роились вокруг него. «Матросы удивительно любят его… вчера он разъезжал по батареям и, когда проходил с одного фаса на другой, только и слышно было: „Наконец-то наш адмирал пришел на нас поглядеть, ведь когда пройдет, словно царь, так и душе легче!“»[373]. Конечно, Нахимову было лестно слышать такие слова от матросов, многих он знал в лицо, особенно ветеранов. Осмотр батарей позволял ему видеть изменение обстановки и оперативно принимать решения.

Позиции неприятеля приблизились настолько, что стрельба шла почти в упор. «В ближнем бою, — писал Нахимов в приказе, — первый выстрел решает половину дела». Потому он предписывал с рассветом проводить наблюдение, уточнять прицел, затем быстро и метко сбивать батарею. Для такого боя он разрешал делать по 60 выстрелов на орудие. Особенно отрадно было морякам услышать такие слова из приказа: «Ближний бой — единственное средство к решительной победе на море — даст такой же результат на берегу и вознаградит бдительность, опытность и искусство доблестных моряков-артиллеристов»[374].

Даже противник отдавал дань уважения морским артиллеристам. На вопрос, почему так мало палят, пленные отвечали: «Едва успеваем открыть огонь, как орудие бывает подбито»; «Если бы у нас были такие артиллеристы, мы бы давно срыли ваши укрепления»; «Русские пристально следили за каждым нашим шагом и принимали меры, не дожидаясь заметки в „Таймс“»[375].

Двенадцатого мая неприятельские войска высадились на Керченском полуострове и на следующий день без боя заняли Керчь, где были богатые запасы зерна, крупы и морские склады со всем военным имуществом и снаряжением. Через три дня их корабли через Керченский пролив вошли в Азовское море, подошли к Бердянску и, не найдя там войск, сожгли город. 16 мая английская эскадра из тринадцати вымпелов бомбардировала Геническ, 22-го — Таганрог, 24-го — Мариуполь. Здесь неприятель встретил сопротивление и увел свои корабли в море.

Двадцать пятого числа началась третья усиленная бомбардировка Севастополя, а на следующий день — штурм. Пелисье выделил около сорока тысяч штыков для овладения Корабельной стороной — вдвое больше, чем имели ее защитники. Атакующие устремились к Малахову кургану, намереваясь захватить всю Корабельную сторону. Они завладели редутами у Килен-балки и в шесть часов вечера появились на Камчатском люнете.

«Ураган картечи» встретил штурмующих. Пальба была слышна уже в городе, стреляли почти в упор; в какой-то момент французам удалось водрузить над люнетом свой флаг. Один из очевидцев рассказывал, как в этот момент услышал странный звук у дверей дома — это плакала навзрыд матроска.

«— Чего, баба, разревелась? — спросил ее проходивший мимо матрос.

— О-о-ох! Сердешный ты мой, как не плакать-то головушке моей бедной, сынок-то мой на Камчатском! А вишь ты… што там за страсти!

— Э-э, баба! Да ведь и Нахимов там.

— И вправду? Ну, слава ж те, Господи! — проговорила матроска, будто оживившись и крестясь весело».

Нахимов действительно был там — он приехал на люнет во время очередного объезда. Матросы показали ему безопасный «фарватер», лейтенант А. Тимирязев встретил адмирала. И в тот же момент вахтенный офицер доложил:

— Неприятель подступает!