Наледь

Оказалось, что почтмейстер Митя, а в прошлой жизни Дмитрий Федорович Ермолаев-Белецкий, был всего-то несколько лет назад известным в определенных кругах столичным писателем. Инженер даже не раз слышал его имя, по псевдониму, видел и книги в крупных московских книготорговых магазинах, правда, ни одной не читал — по обложке было ясно, что литература предлагалась не развлекательная, а на иную другую моральных сил у инженера тогда не оставалось. Сам же Дмитрий Федорович принадлежал к числу стоиков. То есть, моду игнорировал, до ремесленничества не опускался, с редактором спорил о каждой букве, не желая нарочного, популистского облегчения текста. Ермолаев-Белецкий знал четыре языка, из них два мертвых — латынь и древнегреческий, по памяти цитировал невероятное количество высказываний замечательных людей, с обстоятельными разъяснениями мог пересказать любую из философских систем, созданных когда-либо человеком, от дискретных миров Демокрита и Эпикура до субъективных построений берклианства, от фундаментальных трудов Конфуция до хулиганских измышлений барона Мандевиля. Литературный дар его был воистину божий, для ценителей, для словесных эстетов, для каждого, кто искал в книгах его ответов на мучительные вопросы, и даже если не находил, все равно был благодарен автору за попытку.

Тиражи Ермолаев-Белецкий имел весьма скромные, прибыток небольшой, зато уважал сам себя и не заботился о том, что думают о его персоне иные прочие. Но все же имелась у Дмитрия Федоровича тайная Мечта, именно так, с большой буквы. Что вот однажды минуют варварские времена, окончится сумасшедшая гонка за капиталом, схлынет розовая псевдохудожественная пена, упокоится в надежном гробу чумная «гламурная» литература, и в один прекрасный день понадобится державам и народам истина, вечный поиск и жажда совершенства, и тогда вернется нужда в подобных ему созидателях. Нет, Дмитрий Федорович вовсе не претендовал на роль бессмертного классика, в новые Чеховы и Толстые не стремился, во-первых, оттого, что не приобрел ни богатого имения, ни альтернативной, подходящей профессии, а во-вторых, поучать других и отображать реалии времени не имел в виду, цель его творчества была иная — связать Бога и человека таким образом, чтобы последнему от того вышла хоть какая польза и облегчение.

Была у Дмитрия Федоровича и дурная черта. Слыл он персонажем необщительным, по тусовками писательским, профильным и досужим не скитающимся, приятелей в мире литературном не имеющим, сам для себя и сам в себе, и мертвых учителей всегда предпочитал живым. Оттого, в частности, что Дмитрий Федорович более всего на свете опасался чужого высокомерия и мимоходом отпущенной язвительной насмешки, да и вообще был человеком ранимым крайне, поневоле приходилось ему чураться писательского общества. Дмитрий Федорович даже и критику в свой адрес не читал. Знал: потом ночами спать не будет, а станет переживать, хотя путного анализа со стороны неудачливых журналистов, пышно именующих себя знатоками литературы, ни разу его произведениям не выпало. Сами критиканы-горлопаны понимали в его творениях мало чего, поэтому и травили особенно зло.

Но вот как-то раз, в издательстве, с коим на постоянной основе сотрудничал Дмитрий Федорович, возникла завистливая идея. А не вырастить ли в домашних, так сказать, условиях собственного «Пабло Коэлью»? Ермолаев-Белецкий показался им ужасно подходящей кандидатурой. С одной стороны, лицо не растиражированное, отшельник, скандальной репутацией не замаранный, с другой — пишет некую заумь, которую выдать можно за что угодно. Хоть за откровения инопланетного разума. И Дмитрия Федоровича стали соблазнять. Делали предложение люди умные, на пустые обещания скупые, как и на обширные денежные выплаты, впрочем, корыстными гонорарами и авансами Дмитрий Федорович не особенно интересовался. Обольщали со знанием его натуры, нагло врали, что, дескать, время его пришло, и вот, пора! Но для полноценного провозглашения собственного, домашнего пророка одних писательских трудов Дмитрия Федоровича недостаточно, внушали Ермолаеву-Белецкому предприимчивые знатоки. Необходимо еще явление на люди. И так ловко охмурили, что Ермолаев-Белецкий, хотя и не без колебаний, согласился. Поверил в свое мессианство. Опять же, шилом свербила в некоем месте потаенная Мечта. Неужто и впрямь, время его пришло? Долго ли, коротко ли, но «да» прозвучало из уст Дмитрия Федоровича.