Наледь

В помещении тоскливо-настырно пахло пылью и сыростью, порывами налетал со сквозняка ядовито-колкий угарный дымок, ударял в ноздри будто бы укоряющим предупреждением, но пугало Яромира вовсе не это. В прежние свои прогулки он мало посвящал внимания обонятельным особенностям производственного корпуса, не за тем и приходил. Но вот сегодня отсутствие хотя бы одного, случайного и слабого, запаха, присущего человеческому существу, пускай по-рабочему неопрятно скверному, угнетало его, как бы напоминая о категорическом запрете.

Циферблат высветил шестерку с двумя нулями, хотя щемящее и нетерпеливое ожидание таинственных разоблачений воплотилось в действительности на секунды позднее, наверняка кварцевый хронометр не был выставлен точно. Из-за некоторого мгновенного разочарования в происходящем и ненужного уточнения времени путем пристального рассматривания и постукивания по пластиковому окошку, Яромир пропустил само начало события. Впрочем, вряд ли бы инженер оказался достаточно подготовленным к представшему перед ним апокалипсическому феномену, даже если бы трепетно вперился взором в единственно выбранную точку заводского пространства. Ибо все три стандартных измерения, его составлявших, в неучтенный и краткий миг сгинули то ли в параллельные миры, то ли в преисподнюю. Инженер увидел то, что способен был увидеть, поэтому сознание его отобразило не объективную и вряд ли постижимую суть явления, а лишь исключительно доступное Яромиру знаковое описание в терминах, какие оказались более знакомыми и близкими.

Черно-белое колесо гигантских размеров вращалось с неимоверной скоростью, причем равномерные полосы, светлые и темные, его составлявшие, не сливались в пеструю неразбериху или в однотипный тон. Каждый сегмент этого невозможного вращения аккуратно и четко был отделен от соседнего, отчего впечатление выходило просто ужасное. Яромир оказался как будто бы одновременно внутри и вне взбесившегося чертова колеса, поэтому схватывал все сразу в нескольких ракурсах. Стремительная цветовая смена черного и белого, без малейшего намека на промежуточный колоритный оттенок, вызывала тошноту и головокружение. Яромир, ошеломленный и словно потерявшийся в вездесущей бездне поглотившей его круговерти, очень быстро утратил всякое ощущение устойчивости, но падать ему было некуда. Инженер и без того покоился в точке полного равновесия и уже из нее наблюдал проносившиеся над его головой острые, похожие на тонкие вязальные спицы, прозрачные лучи, разделявшие контрастную световую гамму… И тут его ударил звук. Именно ударил, а не включился, нахлынул или возник ниоткуда. Будто бы сверхзвуковой лайнер преодолел критический скоростной барьер, не позволив опомниться пассажирам. Только звук этот случился страшен, до неописуемого безумия. Вовсе не громкостью, рвущей барабанные перепонки, и даже не чудовищной тональностью, ибо не было ему присуще ни то ни другое. Он не отклонялся от тела, не вплывал в ушные раковины, как то и положено любому порядочному эхолокационному сигналу, увы, волнообразный монстр вторгся напрямую в сущность и мысленные образы инженера, наполнился взрывоопасным, раздирающим гулом, словно все имеющиеся внутри него воздушные колебания, прямые и отраженные, пришли в разрушительный резонанс. Звук пронесся по каждому нерву мечущегося в испуге мозга, как по громоотводу разрядился в позвоночных костях и далее устремился с напором в кровь и в лимфу, пересчитал и перебрал все клеточки тела до последней, наконец, поразил сердце и сдавил в удушье горло.

Еще не успев потерять сознание, Яромир невольно нашел лишь одно сравнение для собственного плачевного положения — Сатана пришел побрать его душу. Если сей процесс когда и происходил с человеком живым, то происходил именно так. В этом несчастный инженер отныне был искренне убежден самым верным на свете, опытным путем. Он уже более не мог видеть и понимать, связь его с реальными и ирреальными событиями прервалась. Но Яромир не умер и вообще никак не пострадал. Он попросту выпал из круга верчения чертова колеса, и едва ватное, не управляемое разумно, тело его коснулось цементного пола формовочного цеха, как внезапно «лукавая грамота» оборвалась на перевязи и, отлетев, гулко стукнула о каменную стену. Из недр барабана, преобразившихся в красках от бежево-плотных в кроваво-прозрачные, вырвались снопы ослепительных оранжевых искр, мгновение спустя соединившихся в картинно-правильный пионерский костер. Пламя, не метафорически, а словно бы в действительности живое, потянулось жаждущими языками по всем возможным направлениям, подобно осьминогу, ощупывавшему водные просторы вокруг себя в поисках наивной добычи. И, скоро определившись, кинулось с шипением голодного дракона на одиноко повисшее и уже обездвиженное колесо. Пожрало его и пропало вмиг.