Наледь

Яромир очнулся, когда уже стоял на пороге «Любушки», и вот-вот готов был потянуть на себя затейливо-резную входную дверь в избушку. Ноги сами принесли его куда надо, может, в единственное место, способное разрешить его сомнения в поисках дальнейшего, верного пути. Почему именно Корчмарь? Вовсе не из-за сегодняшнего заступничества демонического бармена в пользу Царя Обезьян, хотя поблагодарить тоже не помешало бы. Сущность Костика, приоткрывшаяся публично на короткий миг, не давала инженеру покоя, словно именно теперь не было ничего важного более, чем ее прояснение. Будто не висели цепями на нем беды и грехи, требующие быстрейшего исправления и раскаяния, но Яромир взял да и подался в «Любушку», спрашивается, зачем? За приданием смысла реальности? Полноте, нужно ли это сейчас? Выходило, что нужно, и даже вперед всего.

Пока шел, думал, оттого не замечал, куда шел. Как же невнятно и странно все получается. Выходит, сила города, могущая помочь, отныне заключена в его слабости, а слабость врагов, наоборот, в их самоуверенной силе. Диалектическое противостояние, из него только и может народиться что-то путное. Дешевая, бездумная бравада — как следствие, идиотское нарушение запрета, вызвали катастрофу, которую не ждал никто. Немедленно зеркальное пространство города Дорог заставило измениться под себя внешний мир, по его, Яромира, вине. Мало того. Процесс, поневоле запущенный в обычном, человеческом бытии, обратно и безоговорочно влиял на город, лишь усугубляя разрушительные стихийные течения. Получался круговорот и мертвая петля, из которой, на первый взгляд, не было исхода.

Чего конкретно хотел он от Корчмаря, инженер не смог бы выразить и в десятках предложений. Тем не менее тащило его, упрямого, будто жертвенного черного козла на привязи, животное чутье, первобытное и хищное, далекое даже от разумной интуиции, и вот привело к порогу. Яромир смахнул грубо вязанной варежкой снег с раскрасневшегося лица, толкнул решительно дверь.

Тепло в мгновение ока окутало его, вкусные запахи защекотали ноздри, приятный предзакатный сумрак поманил в рассеянное отдохновение. В пивной было людно, почти все столы и табуреты оказались занятыми, головы присутствующих, словно по команде секретного дирижера, обратились в сторону вновь прибывшего. Причем некоторые с явно недружелюбными намерениями. Однако гневных слов произнесено не было, кое-кто пробурчал и приветствие.

Костик сегодня не прятался в подсобке, сновал по залу, разнося заказы и собирая фиксированную плату, в сторону инженера не удосужился и посмотреть. Дескать, коли надо чего, так он весь тут и к услугам, а коли не надо, так наше вам с прибором. Яромир, не желая вторгаться ни в чью приватную компанию, направился прямиком к стойке. Нарочито спокойно и демонстративно спиной к шепчущейся публике, пристроился он возле медного бочонка с кранами. Стал ждать.

Кто-то потянул его за край расстегнутой куртки, скорее даже рванул с озлоблением, заставив Яромира обернуться.

— Ах ты глист утробный! Изъел, хуже проказы, теперь и сюда добрался! — крикнул ему в ухо нетрезвый до свинячьего облика Фима Степанчиков, это и был он. — Коммерцию картофельную мне изгадил, счастье в будущем семейное порушил, еще и выпить чувствительно не даешь!

Фима, парень, в общем-то, дюжий, хотя и стоял нетвердо на ногах, но умудрился подхватить ближайший свободный табурет, пудовую махину угрожающих размеров, и даже успел воздеть страшное оружие вверх, без сомнений намереваясь обрушить его на голову заводского сторожа.

— Но-но! Остынь, багатур! Остынь, говорю! — Басурманин, он же портной Хамраев, подоспел на выручку инженеру, с вялой покорностью ожидавшему своей судьбы, отнял табурет, отбросил не без усилий, зато с яростными, непереводимыми ругательствами на татарском, видимо, языке.

Табурет, отлетевший недалеко, попал в кого-то из отдыхающих посетителей пивной, причинив, очевидно, травматическое неудобство, немедля послышались выкрики уже в адрес Басурманина, тот отвлекся, чтобы ответить достойно, и просчитался. Фима тоже не зевал зря. Нога его, обутая в кондовый полуботинок-говнодав сорок пятого размера, врезалась Хамраеву точно в пах. Басурманин взвыл по-волчьи от свирепой боли и, как был, скрючившийся, ударил ответно обидчика бритой головой в солнечное сплетение. Все повскакали с мест. Никто уже не желал вкушать напитки и яства тихо, смутные и темные энергии, закваской бродившие давно и подспудно в универсальных и людских мятежных душах, нашли, наконец, выход. В пивной, натурально, завязалась драка.