Наливайко

Летом Ян Замойский вернулся из Праги, прервав свою дипломатическую поездку к императору Рудольфу II. Получил сообщение из Стобниц о рождении сына, которому Барбара предлагает дать имя Томаш.

Радоваться этому рождению или печалиться? Чей сын, чья кровь, кому граф Ян Замойский передаст честь польского шляхетского рода, передаст графское имя? Томаш Замойский!

В коронной канцелярии встретил своего тестя, Подканцлера Тарновского. Вспомнились взгляды подканцлера на казаков, на их притязания. Мелочи, казалось бы: нобилитованным украинцам предоставить права польской мелкой шляхты, а запорожцев признать коронным приграничным войском, выплачивать им жалование, дать старшинам титулы, привилегии, конфедерации, сеймы… Совсем пустяки. А не «роются ли за всем этим семейные влияния? Не старается ли здесь дочь Тарновского Барбара за некоего украинского казака Наливайко?..

— Понимаете, отец, радость отцовства отравлена у меня ядом подозрений. Гетман польный так и говорит: «Стар ты, Ян, чтоб у тебя…»

— На твоем месте, пан канцлер, я запретил бы Жолкевскому вмешиваться в твою личную жизнь. Не верю я в искренность этих намеков, а его визиты к моей дочери Барбаре в Замостье и Стобнице в отсутствие ее мужа кажутся странными, если говорить только о дружеских отношениях. Я получил письмо от дочери.

— Она жалуется на Станислава?

— О, пожалуйста, пусть пан канцлер не волнуется! Она пишет родственное письмо отцу и, понятно, жалуется. Пан Жолкевский пугает ее своим поведением. Он выдумывает, будто Барбара посылала письма какому-то казаку, и этим шантажирует…

— Письма к грабителю, пан подканцлер, а не к казаку.

— Простите, пан канцлер, будто Барбара посылала письма к грабителю, лотру, изменнику…

3амойский смял в кулаке и бросил на пол лебединое перо подканцлера.

— Письма к грабителю… от супруги графа, канцлера коронного…

— Однако простите, пан канцлер, чорт побери… это — умышленная и злостная выдумка болезненной фантазии. Прилично ли вам, пан граф, так легковерно puscic uszy па targ, позорить честь Барбары и мою честь…

Канцлер, как осужденный, свесил голову на грудь и прошелся по комнате. Примирился ли граф Замойский с несколькими смелыми, по мнению подканцлера, утверждениями Жолкевского, принял ли во внимание политические выгоды своего брака, — он не ответил прямо на вызывающе резкие слова Тарновского.

— Верно, отец, верно. О поведении Станислава я подумаю… Но…

Подошел, словно подкрался, к тестю и, дружелюбно глядя ему в глаза, твердо закончил:

— Но пану Жолкевскому граф Замойский привык верить!

— То как понимать все это мне, отцу?

— А… оставим это!

— Я не позволю так порочить мою честь. Жолкевский — выродок русинский, схизмат в кармане, а на людях католичеством клянется. За булаву коронную, за привилегии двора королевского эта… лиса способна.

— Вы, пан Тарновский, волнуетесь и говорите неуместные вещи… Какие есть государственные новости? Что слышно с Украины, из Москвы? Рудольф так и говорит про Наливайко, как про вольную кавалерию Острожских. Они разбили турков за Молдавией. Этот сотник напугал семиградское, валахское панство. К нему тысячами стремятся всякие бродяги, голь, — даже из турецкого войска переходят: убивают начальников, а сами идут казаковать. Это страшное нашествие простонародья, какого еще не знала Великая Польша.

— Простите, вы, пан канцлер, преувеличиваете значение простого…

— О, все эти ваши политические предложения, любезный подканцлер, о казачьих привилегиях… Плохой, расчет…

— Вы издеваетесь, пан канцлер.

— Простите, пожалуйста, отец, я дурно спал в дороге. Давайте дела.

Тарновский какой-то миг смотрел на зятя, обдумывая, насколько целесообразно продолжать спор. Верх взяло светское воспитание и опасение отца за любимую дочь. Стоит ли вредить ей?

— На Украине, пай канцлер, Те же самые слухи про Наливайко. Он действительно соединился с Шаулой, его силы пополняются все новыми и новыми отрядами, которые окрестили себя наливайковцами — вот чорт! — и угрожают покою старост и воевод. К сожалению, кое-кто из воевод в этом сам виноват. Зло-, радио посмеиваются, надеясь, что войска панства усмирят этот иногда справедливый протест черни…

— Справедливый?

— Простите, говорю: иногда справедливый. Вот пожалуйста, доказательство этому. Прочтите, пожалуйста, пан канцлер, это письмо к вам от киевского епископа Верещинского. Киевляне действительно заварили кашу от имени короны… Полковник Лобода с Низу идет разве не наливайковским путем? Гетманом себя объявил и на корону не меньше, чем Наливайко, жалуется. И получены дополнительные сведения, что казаки Лободы наливайковцами себя называют — и тогда пред ними свободно открывается широкий путь к поместьям устрашенной этим именем шляхты. О некоторых из этих безобразий и пишет пан епископ.

Замойский развернул длинное письмо от епископа Верещинского и невольно вчитался в него. Тарновский несколько раз выходил и возвращался, просматривал бумаги, ждал. Наконец канцлер отвел от глаз руку с письмом.

— Так. Значит, пан Лобода велит себя гетманом звать?.. До чорта гетманов развелось на кресах польских.