Наложница фараона

И неужели теперь эта тяжеловесная реальность жизни сделается еще тяжелее? Неужели навалится на его душу, на его сознание такими грубыми тяжелыми своей остроугольностью кирпичами, как суд, тюрьма; дни, часы, мгновения предсмертные перед казнью… И не будет никакого просвета… Придавленное страшной тяжестью, обессиленное сознание никогда уже не найдет выхода, не прорвется в иную какую-то реальность, в иное бытие, в другой мир… И ничего больше не будет. Одни только страшные его мучения в этой остроугольной тяжеловесности; и это, страшное, предсмертное, которое в этой реальности страшнее всех остальных мучений…

Андреас повернулся резко и выбежал в открытую дверь. Дверь выходила в короткий коридор; вдруг Андреас подумал, что этот дом совсем не такой уж большой. А, значит, казался большим? Когда?.. На мгновение ярко ощутилась эта занятная и тревожная множественность реальностей; ощущения, возникшие и сложившиеся в этих разных реальностях, порою внезапно перекрещивались в его сознании… Но теперь не надо было над этим задумываться. Андреас торопился. Он даже не думал, что одежда его залита кровью, что в руке он держит этот топорик; не думал, что может сейчас случайно столкнуться, встретиться с отцом, или служанка вдруг выйдет… Все существо Андреаса рвалось вперед — вырваться из этого дома, который за своей видимой тяжеловесной реальной реальностью затаил глухо и душно какие-то реальности ирреальные…

В прихожей никого не было. На сундуке Андреас увидел свой плащ, рядом брошена была шапка. Он мгновенно обрадовался. Под плащом не видно будет, что одежда его в крови, что в руке у него топорик.

Андреас быстро — сердце вздрогнуло радостью — прикрыл за собой дверь и пошел быстро, чуть пригибаясь вперед, словно от ветра, и запахиваясь в плащ; пошел по улицам в зимнем сером городском утре…

Вокруг не было ни одного человека…

* * *

В тот день, когда отец пригласил Андреаса к себе, мать проводила сына до двери; и все что-то говорила ему, что он одет не так тепло, как надо бы. Перед уходом он сказал ей, чтобы она легла отдохнуть. Когда он ушел, мать стоя у двери, уже запертой, чутко прислушивалась к его шагам, как он спускался по лестнице. В этот день ей было так беспокойно. Когда шаги сына совсем затихли, уже не было слышно их, он уже шел на улице; тогда она решила послушаться его и прилечь. Она прилегла в своей комнате, но это тревожное беспокойство не давало ей лежать. Она встала и пошла в комнату Андреаса. Там ей показалось неприбрано и она принялась непоседливо оправлять покрывало на кровати, переставлять с места на место какие-то вещицы, ощупывать ладонью скатерть на столе и подоконник — нет ли пыли… После пошла на кухню, но вдруг вспомнила, что Андреас сегодня обедает у отца. Она задумалась, будет ли сын ужинать, когда вернется; начать ли готовить ему ужин сейчас, или позже… Вдруг оказалось, что она не может ни на что решиться; так и не было ясно: готовить сейчас ужин или подождать; будет ли ужинать Андреас, когда вернется от отца; или его там так сытно накормят, что ему уже и не будет хотеться есть… И эта странная вязкая неразрешимость вроде бы простых вопросов еще более усиливала это ее настроение тревожно-непоседливое… Она остановилась в кухне у двери и не решалась уйти в комнату, в свою комнату или в комнату Андреаса; не решалась пройти в кухню и хотя бы присесть на табурет… Стояла неподвижно у двери и наконец на этом успокоилась; решив, что вот так и постоит; и ничего другого делать ей не надо. Это решение принесло облегчение. Она постояла некоторое время; затем, не думая, надо ли это делать, прошла вперед и села на табурет у стола. Было теперь даже и приятно вот так сидеть и знать, что ничего не надо делать, ни на что не надо решаться…

* * *

Елена открыла глаза. Было больно шее, рука затекла. Она так и задремала на табурете у стола, положив голову правым ухом на руку, согнутую в локте, так что ладонь свесилась. Теперь Елена подняла голову, опустила руку и пошевелила ладонью. Уху тоже было больно. Несколько мгновений ее занимали эти болезненные ощущения; из острых они постепенно преобразились в тупо ноющие, а после и совсем исчезли. Тотчас она вдруг поняла, увидела, что в кухне совсем темно и в окно глядит зимняя темнота. Уже совсем поздно. В ее сознании эта темнота позднего зимнего вечера соединилась с внезапной тревогой за сына. Она быстро поднялась и быстро пошла из кухни, и громко звала:

— Андреас! Андреас!..

Она вошла в его комнату и позвала тревожно:

— Андреас!..

Нет, не откликнулся.

Его еще не было дома.

Но ей тревожно показалось, что уже совсем поздно, что он еще никогда не приходил так поздно. Обычно она боялась вечером отворять дверь, боялась грабителей и разбойников, хотя в городе редко случались какие-нибудь страшные происшествия. У Андреаса был ключ, и когда он поздно возвращался, он отпирал дверь своим ключом.