Наложница фараона

И тотчас она вспомнила, как подошла с отцом к синагоге; но почему-то под открытым небом, и там был плющ и зеленые деревья. От них тянуло водяной влажной вечерней свежестью; наверное, их кто-то полил недавно. Она увидела дощатый настил. Было по-летнему тепло. Горели свечи. Мужчины в длинной одежде и высоких шапках пели. Она подняла голову и увидела бледное высокое глубокое голубое небо и много маленьких бледных звезд. Звезды как будто чуть-чуть дрожали, кололись бледными маленькими лучами-иголками. Отец повел ее дальше. Потом взял на руки и понес. Он шел по улице. Она видела еще открытые дворы и в них дощатые настилы с горящими свечами и поющими людьми. Все это были синагоги и ей казалось, что их много. Все темнее и темнее становилось и стало совсем темно и небо стало совсем темное, и только от синагог шел свет… Отец останавливался и слушал, как поют. У него делалось веселое сосредоточенное лицо. Глаза веселые. Большой рот приоткрылся. На миг отец всем телом подавался вперед… Но она не была уверена в достоверности, в правильности этого воспоминания. Что это было? Прошлое или будущее, или такой сон, или все вместе… Она еще вспомнила, как отец вел ее, маленькую, за руку. Они шли по какой-то большой длинной дороге за городом. Плющ вился густо и зелено по какой-то высокой каменной ограде. Отец приподнял ее на руки и указал ей на яблоки в зелени плюща. Она уже знала, что так не бывает, не должно быть. Но она не спросила, почему все же так… Отец засмеялся и сказал ей, что там, за оградой, яблоня протянула свои ветки, потому и кажется, будто это плющ плодоносит яблоками…

Однажды отец танцевал вместе с другими мужчинами на какой-то свадьбе… Да, это свадьба была… Сафия была маленькая девочка, и мать была жива, стояла с другими женщинами, белый шелковый платок, затканный тонкими красными листьями, был у нее на голове. Но Сафия тогда не стояла совсем рядом с матерью, а чуть поодаль… Мать умерла уже очень-очень давно, и сейчас она не могла вспомнить лицо матери. Но она вспомнила, что когда матери уже не было, маленькая девочка лежала в постели, и на стене, прямо перед ее глазами, была ковровая дорожка. На желтом пушистом — узор — очертания — круги, квадраты, неровные полукружья — контуры… Она лежала и представляла себе, что это дворец с комнатами и залами… и будто она бродит по комнатам и залам… убранство себе представляла смутно… а стены в залах высокие, расписанные цветочными, светлыми и просторными узорами…

Сейчас она подумала, что надо рассказать об этом Андреасу. Но ведь еще только начинается; она ему расскажет, когда будут лежать рядом; будет гладить его плечо и рассказывать… без одежды под одеялом и не будет стыдно…

Андреас был задумчивый; сидел, молчал.

Она позвала его в свою комнату и постелила там на ковре мягкую пуховую постель с белыми чистыми полотняными простынями…

* * *

Утром, когда они оделись, она сказала, что хочет подарить ему игрушку, того самого петуха деревянного.

— Ведь это ваш знак. И вам кажется, будто у вас уже была в детстве такая игрушка. Это как будто был подарок мне от вас. И я вам его возвращаю. Возьмите, прошу вас.

Андреас поблагодарил мягко, взял игрушку и спрятал за пазуху.

Она посмотрела на него и спросила нежно и доверчиво, как маленькая девочка:

— Вы пойдете к тому человеку в этой одежде?

И он отвечал ласково, как должен отвечать мужчина, который знает о жизни больше, чем женщина, но не гордится, не кичится этим знанием:

— Нет, я пойду в своей обычной одежде.

Они пошли в маленький внутренний дворик, в котором росло одно дерево. Когда жива была мать Сафии, во дворике был огород; но Сафия даже и не помнила этого, так давно это было. Сафия и ее отец огородом не занимались, и давно уже ничего не росло во дворике, только одно дерево.

Андреас был в своей белой одежде, она — в красном свадебном платье своей матери.

Он снова целовал ее. На ветках дерева уже не было листьев. Было холодно и ветки даже немного заледенели.

Так хорошо было; но она чувствовала себя такой беззащитной, и боялась, что он больше не захочет целовать ее.

— Вы не будете обижать меня? — спросила она.

— Я вас обижаю? — снова спросил он, как прежде спрашивал.

— Нет…

— Мне так жаль вас, мне очень жаль вас, — говорил он с такой необыкновенной мягкостью. — Я никогда не обижу вас…

Она знала, куда, к кому он пойдет на следующий день. В лице его были такие мягкость и доброта, что ей больно было и едва сдерживала слезы. Но его доброта не была беззащитна, потому что как бы его не мучили, какое бы дурное в людях ни показывалось ему, он все равно остался бы добрым, не разочаровался бы в людях.

Она хотела идти с ним, она не побоялась бы никаких трудностей пути. Но вдруг ощутила такие твердость и силу в этой его доброте. И возникло, выросло такое желание отпустить его; и расцвела такая гордость радостная, она им гордилась; и вдруг мгновенно ясно поняла, что унизила бы его, пойдя с ним…