Наложница фараона

Для начала вернемся мы в самое начало пятидесятых годов вышеназванного столетия тринадцатого. В то время еврейский квартал в одном из больших франконских городов (называть город, как я уже говорил, я не буду) еще не был обнесен глухой стеной, не существовало даже распоряжений имперских или городских властей о ношении иудеями особой одежды. Жители города, невзирая на вероисповедание, постоянно вступали друг с другом в общение, которое выражалось в торговых сделках, в заказах ремесленникам, в хождении в гости и даже в любовных связях. Перемена вероисповедания также не вызывала особого ужаса, случаи обращения иудеев в христианство были часты, но любопытно то, что нередко случалось и наоборот, и много примеров подобного «наоборот» находим мы на страницах «Хроник» Раббани.

Город делился на несколько обширных кварталов, и каждому кварталу полагался свой суд. И в тот теплый летний вечер в суде приречного квартала как раз и разбиралось дело о самостреле и серебряной фляжке.

Дело это имело некоторые особенности. Во-первых, безродный сирота Дитер воспитывался в семье судьи; впрочем, судьи не этого, а одного из окраинных кварталов, расположенного у самых городских ворот и прославленного тем, что населяли его бедняки, пришлые поденщики, спившиеся подмастерья и прочая, что называется, голь перекатная. В этом-то квартале Дитер появился на свет и осиротел. В семье своего покровителя судьи был он не столько воспитанником, сколько слугой, мальчиком на побегушках. Но сакраментальное «во-вторых» заключалось в том, что именно судья обвинял подростка в краже уксусницы. Таким образом, судья, разбиравший дело, так или иначе должен был сообразоваться с тем, что серебряный предмет украден (или не украден) у судьи другого квартала. И здесь-то возникает и подстерегает нас это самое «в-третьих». Разбиравший дело судья был сам по себе личностью небезынтересной.