Наложницы. Гарем Каддафи

Мои коллеги-мужчины, которые следили за восстанием от Бенгази до Сирта, признались мне, что лишь изредка встречали их — тени, закутанные в черные платки, — и что ливийские повстанцы упорно запрещали им общаться со своими матерями, женами или сестрами. «Может быть, тебе больше повезет!» — говорили они мне с усмешкой, убежденные в том, что в этой стране история не может быть написана женщиной. В первом они не ошиблись. Будучи женщиной и журналисткой, даже в самых консервативных странах я пользовалась большим преимуществом, имея доступ ко всему обществу, а не только к его мужской половине. Мне хватило всего нескольких дней со множеством встреч, чтобы понять: роль женщины в ливийской революции была не просто важной — она была решающей. «Женщины, — сказал мне один из руководителей мятежников, — организовали секретную повстанческую армию». Они поддерживали, кормили, скрывали, перевозили, лечили, снабжали, информировали повстанцев. Они обратили в наличные средства недвижимость, чтобы купить оружие, шпионили за силами Каддафи в пользу НАТО, похитили тонны медикаментов, в том числе и из госпиталя, которым управляла приемная дочь Муаммара Каддафи (да, та самая, которую ложно объявили мертвой после бомбардировки американцами его резиденции в 1986 г.). Они подвергались безумным рискам: быть арестованными, подвергнуться пыткам, быть изнасилованными. Ведь изнасилование — рассматриваемое в Ливии как тягчайшее из преступлений — стало повсеместной практикой и было объявлено оружием войны. Они душой и телом отдались этой революции. Взбешенные, ошеломленные, героические. «Это правда, что женщины имели личные счеты с Полковником», — призналась мне одна из них.

Личные счеты… Я не сразу поняла значение этих слов. Разве не весь ливийский народ, который терпел его четыре десятка лет, в конце концов предъявил личный счет деспоту? Лишение прав и свобод, кровавые репрессии оппозиционеров, ухудшение систем здравоохранения и образования, бедственное состояние отраслей инфраструктуры, обнищание народа, падение культуры, расхищение доходов от нефти, изоляция на мировой арене… Почему эти «личные счеты» касаются женщин? Разве автор «Зеленой книги»[2] не кричал без умолку о равенстве мужчин и женщин? Разве он не выставлял себя ярым защитником женщин, подняв брачный возраст до двадцати лет, отвергнув полигамию и другие злоупотребления патриархального общества, даровав больше прав разведенным женщинам, чем в большинстве мусульманских стран, и открыв для слушательниц всего мира Женскую военную академию? «Вздор, лицемерие, маскарад! — скажет мне позже одна знаменитая женщина-юрист. — Мы все были его потенциальными жертвами».

Именно тогда я и встретила Сораю. Наши дороги пересеклись утром 29 октября. Я завершила свое расследование и на следующий день должна была покинуть Триполи, чтобы отправиться в Париж через Тунис. Я возвращалась с огорчением. Конечно, я получила ответ на свой первый вопрос об участии женщин в революции, собрала множество историй и подробных рассказов, прославляющих их борьбу. Но как много оставалось тайн, подвешенных в воздухе! На тему массовых изнасилований, совершенных наемниками и солдатами Каддафи, было наложено непреодолимое табу, погружавшее представителей власти, семьи и женские организации во враждебное молчание. Международный уголовный суд, который начал свое расследование, сам столкнулся с большими трудностями в поисках жертв. Что касается страданий, которые испытывали женщины до начала революции, о них упоминали лишь вскользь, с бегающим взглядом и глубокими вздохами. «Зачем снова мусолить столь унизительные и непростительные дела и преступления?» — часто доводилось мне слышать. И ни одного признания от первого лица. Ни единого рассказа жертвы, обвиняющей Вождя.

А потом появилась Сорая. Она носила черный платок, покрывавший пышную массу волос, затянутых в узел, на ней были большие солнечные очки и брюки из струящейся ткани. Полные губы делали ее похожей на Анджелину Джоли, а когда она улыбалась, искорки детского веселья вдруг освещали ее красивое, но уже изможденное лицо.

— Сколько лет вы мне дадите? — спросила она меня, снимая очки. Она подождала и затем нетерпеливо опередила мой ответ: — Мне кажется, что мне лет сорок!

Ей казалось, что это много. А было ей двадцать два.