Нам целый мир чужбина

Ермольников, к тридцати годам уже скопчески увядший и вечно унылый, – меня поразило, с каким невероятным и уже заранее оскорбленным достоинством он принял меня после четырех безработных месяцев…

Встретить Орлова без Ермольникова было редкой удачей – но Женьке это удалось. В тупике знаменитого коридора Орлов под лысеющим

Лениным чистил себя от папиросного пепла, видимо отправив

Ермольникова что-то разнюхивать в ректорате. Сурово-отечески, как умел обольщать только он, Орлов попросил Женьку откатить его к Горьковке. По дороге он отечески сурово поспрашивал, как воспринимаются его лекции, кто на курсе пользуется авторитетом,

– Женька назвал мое имя со столь преувеличенными эпитетами, что это наверняка заранее настроило Орлова против меня. И против

Женьки тоже. После четвертого курса нас послали под Сухуми торчать в раскаленных палатках и бегать в мокрых противогазах для получения освобождающего от армии лейтенантского звания, и этого испытания воинской дисциплиной (высшая мудрость и есть умение безболезненно покоряться могущественной бессмыслице)

Женька не выдержал. Пока остальные изощрялись в острословии, взирая на жизнь как на спектакль, поставленный специально для нашего увеселения (“Где бронепоезд не пройдет и где машина не промчится, угрюмый танк не проползет, туда наш взвод ходил мочиться”, – хрипло гремела наша строевая песня), Женька начал требовать права свободного выхода из-за обеденного стола до общей команды. “Духота, все шпионов пускают!” – негодовал он и был представлен к отчислению.

В решительную минуту деканат запросил характеристику с кафедры, и Орлов ответил, что Женька – пустое место (он ничего не мог о нем знать). Мне стало ужасно грустно; но Орлов – фантом Орлова – был выше моего суда. Я ходил с Женькой ходатайствовать от имени группы перед новой метлой – молодым заместителем декана

Гурьяновым, и тот, поколебавшись, позвонил в ректорат, чтобы там изготовили сразу два приказа – об отчислении (его отменить было нельзя, поскольку дело шло о святом – о войне) и о немедленном восстановлении.

Вступился за Славку перед Синько, вступился за меня перед

Орловым – благородно, что тут скажешь. Но в моем мире одно слово лжи весит больше, чем тысяча благородных дел.

О каких только материях мы не переговаривали в незабвенной

Семьдесят четвертой бессчетными часами за десятой производной краснодарского чая с раннего вечера до Ольгиного отбоя, но никогда не касались текущей политики (никто газет в руки не брал

– советская власть была надежно защищена от нас своей тупостью и скукой) и всегда избегали слова “еврей”. И правильно делали: из самых взаимооблизывающих обсуждений еврейского вопроса русские уйдут с чувством, что евреи слишком уж зацикливаются на своих мелких неприятностях, а евреи – что даже самые милые люди никогда не согласятся испортить себе аппетит из-за чужих бед.

Женька первым ввел в оборот это бестактное слово “еврей” – еще и, разумеется, с нажимом: а что тут такого – этот русский, другой англичанин, третий еврей.

Как-то вечером, пробираясь вместе со мной и Славкой сквозь толпу у филармонии, чтимой мною за достойное россианство, особенно подчеркнутое соседством презренного эклектизма гостиницы

“Европейская”, Женька со смехом хлопнул себя по лбу: сегодня вечером Семьдесят четвертая собиралась на Ойстраха, а он унес

Катькин билет (шесть часов в очереди) – сунул в карман в порядке заигрывания и забыл. Славка остолбенел: “Но ты понимаешь, что ты сделал ужасную вещь?!” Женька начал отбрехиваться, стараясь переместить внимание с объективного результата на субъективные намерения, – я каменно молчал, чтобы не начать трясти его за ухарски сбитые к плечам грудки: это другие могут говорить о тебе, но не ты сам!.. “Ты же согласен со мной, а не с ним?” – внезапно обратился ко мне Женька. “Нет”, – глядя перед собой, с усилием выговорил я – мне и сейчас трудно обмануть чье-то доверие, если даже я и не давал для него… Нет, значит, какой-то повод давал. И Женька замолчал, замолчал…

В мрачном безмолвии постучали в Семьдесят четвертую. Катька выбежала большая, празднично наряженная (при неизменном табачно-зеленом костюме белый кружевной воротничок, обложенный подвитым пружинящим золотом, над соболиными бровями золотая челка, как у Тиля Уленшпигеля с иллюстрации Кибрика), хотела что-то сказать, но замахала руками и бросилась обратно (совсем неловко сделалось оттого, что махающие ее руки венчал яркий маникюр, а убегающие ноги – нестойкие кастаньеты шпилек). Даже

Женька был смущен и – о мерзость! – начал оправдываться в том, в чем, разумеется, и не был виноват: да нужен, мол, ему этот жирный еврей – у Ойстраха, видите ли, сладкая манера игры…