Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни

— Князь Григорий Александрович Потемкин просит денег для переселения запорожских казаков на новые земли, отвоеванные у крымского хана.

Члены Совета закивали, но Александр Романович запротестовал:

— На южных землях армия стоит и оборону держит. Казаки там не нужны. Снимать их с родных мест неполезно. Перемещение людей не приносит благо, от хозяйства их отучает. А денег в казне и так не хватает. Печатаем ассигнаций больше, чем следует.

Сказал — словно туча закрыла свет в окне. Екатерина оглядывала притихших государственных мужей.

— Александр Андреевич найдет деньги. Поскребет на донышке…

Безбородко вздохнул:

— Донышко еле прикрыто. Казна пуста, матушка.

— Отчего же она пуста, граф? У хорошего хозяина всегда в кубышке найдется.

Совет молчал, и Екатерина твердым голосом заключила:

— Просьбу Григория Александровича надо уважить. Ему в Крыму виднее.

Она слегка прихлопнула по голубому конверту, как по делу решенному. Вдруг послышался голос Воронцова.

— Мы, ваше величество, не чучела. Нам тоже видно. Иначе зачем нас здесь посадили.

На мгновение государыня онемела, но потом отвечала с обычным спокойствием:

— Ты, Александр Романович, чучелом никогда не был. Это мне известно. Ценю тебя и других за то, что не чучела. Но о южных границах тоже надо подумать. А сейчас отдохнем немного и послушаем Воронцова о делах Коммерц-коллегии.

Она встала и вышла. Воронцов сидел озадаченный: уговора не было сегодня докладывать о Коммерц-коллегии. Это был ее ответный выпад, быстрый и точный, рассчитанный на смущение президента коллегии.

Князь Волконский приблизился к Воронцову и сказал не то сочувственно, не то злорадно:

— Государыня у нас мудрая.

Александр Романович оглядел князя — седовласого, хитрого бестию — и бросил ответно:

— Мудреная.

После перерыва он обстоятельно докладывал о торговых делах. Екатерина кивала подчеркнуто любезно, а по окончании доклада с улыбкой заметила:

— Ну вот, Александр Романович, теперь уж точно видно, что ты не чучело. Деятельность Коммерц-коллегии препохвальна. Полагаю, что замирение со Швецией даст тебе новые силы.

Воронцов был несколько растерян. Ее любезность обезоружила его. И он решил больше не спорить с ней о запорожских казаках, оставя место для темы мучительной и неотложной: о Радищеве. Она о чем-то догадывалась по его просящему взгляду и велела ему не уходить.

— Ну что, Александр Романович? — сказала Екатерина, когда они остались вдвоем. — Чай, бранить меня собрался?

— Не бранить — просить.

— О чем же?

— Государственного преступника Радищева везут в кандалах, как последнего негодяя и жестокого убийцу. Он полон раскаяния за им содеянное. Милосердие велит облегчить его участь. Нужно снять железы, мерзкий нагольный тулуп и дать ему приличную одежду. Это моя нижайшая просьба, ваше величество.

Она смотрела на него долго, без улыбки и отвечала медленно:

— Что ж, пусть снимут железы… Но отчего тебя, Александр Романович, так заботит дерзкий сочинитель?

— Радищев проявил себя на службе с самой лучшей стороны, за что был отмечен орденом святого Владимира.

— Как же, помню…

— Должен сказать, что таможня без такого работника, как Радищев, весьма ослабла.

— Что ж ты мне прикажешь? Отпустить его на волю? — В ее глазах зажглись злые огоньки. — Но закон выше меня.

Воронцов молча склонил голову.

— А железы, что ж… Пусть снимут железы. — В ее голосе звучало раздражение, прикрытое равнодушием.

Кандалы сняли в Нижнем Новгороде. И он почувствовал себя не преступником, а вольным путешественником. Ясным осенним днем по хрустящей, прихваченной морозцем траве он поднялся на высокий берег Оки. За рекой уходили вдаль леса — темные, бескрайние. Впервые после многих месяцев к нему пришло чувство освобождения. В расселинах горы он заметил следы морских отложений и почти побежал по склону, цепляя землю палкой: так и есть — ракушки, здесь было море. Это открытие удивило, обрадовало и как-то успокоило его: муки и ухищрения человека ничто по сравнению с гигантскими переменами в природе.

Вечером он написал об этом графу Воронцову, попросил его прислать термометр и ртутный барометр, чтобы делать метеорологические наблюдения и измерять высоту местности.

Чувство горечи — что с детьми? — убавляло энергию и радость от простых открытий. И он как о философском выводе написал Воронцову, что, увы, разум идет вслед чувствованиям. Все умствования, вся философия исчезают, когда он думает о детях…

При въезде в Казань он услышал колокольный звон. "Будто меня встречают", — счастливо подумал Радищев и откинул полог повозки. Он увидел отца, почти бегом приближающегося к нему. Они обнялись.

Николай Афанасьевич с недоумением оглядывал Александра.

— Не думал не гадал, что сын мой каторжником станет. Но ты глаза не опускай, смотри прямо. Знаю, христианский закон соблюдал, оттого и страдаешь. А страдание человека возвышает…

Он буравил Александра черными пронзительными глазами и говорил тоном проповедника:

— Спастись можно только через страдания. А потому не прячься от них, иди навстречу смело. Пусть монархи трепещут, бог не простит высочайшей особе худых дел.