Нам здесь не место

Я провела под водой вечность, глядя, как отдаляется от меня ее залитая светом поверхность. Вот тут-то я и увидела ее, бруху, которая поднималась сквозь водную толщу, ее сияющие глаза, струящиеся волосы, тонкие, как у скелета, руки. Она смотрела на меня, а я — на нее и не могла оторваться от этих глаз. Я почувствовала, как мы вместе движемся вверх, ее взгляд поднимал меня, выталкивая из глубины вод, из тьмы — все выше, все быстрее. Несметное число пузырьков проносилось мимо нас, кружило между нами.

Я и сейчас могу их видеть, слышать их бульканье. Миг — и тьма станет размытой, синей, а она будет тут, поднимаясь, чтобы увести меня и отсюда тоже.

— Крошка, — зовет мама.

Это всего лишь мое имя. Но оно разрезает собой тьму, и я возвращаюсь в нашу с мамой общую тесную спальню. В углу — шкаф, там хранилась одежда отца, пока мама не продала ее. Напротив меня туалетный столик, на нем — зеркало, в котором я вижу отражение сгорбленной спины доньи Агостины. Рядом с ней стоит mua Консуэло, а по другую сторону от нее — мама, произносящая мое имя.

Тело сжимается, охваченное тисками боли. Младенец требует к себе внимания.

— Теперь тужься, Крошка, но слегка, не очень сильно, — говорит мне донья Агостина.

Я делаю, как она велит. А потом опять. И опять. И опять. Я тужусь, тужусь и тужусь…

Проходят часы. Этот младенец все не хочет выходить на свет. Я воображаю, как он вцепился в мои ребра, не желая рождаться. Не желая выбираться из меня. Я вижу себя старухой с большим животом, ребенок внутри которого постоянно ерзает, напоминая о своем присутствии, отказываясь отпустить меня.

— Уже почти, — говорит донья Агостина. — Скоро.

Я слышу задыхающийся от волнения голос мамы, она сообщает, что видит головку младенца. Я начинаю кричать еще сильнее, потому что в этих словах мне чудится предательство. Я не хочу, чтобы она хотела этого ребенка. Она должна не желать его так же сильно, как я сама. Интересно, знай она обо всем, любила бы она его так же?

Как же я хочу, чтобы мама спросила, откуда взялся младенец, хотя понимаю, что просто не вынесу, если она действительно спросит. Несколько раз она была очень близка к этому. Я видела вопрос в ее глазах. Видела, что он вертится на кончике ее языка, но она всегда отворачивалась. И не произнесла ни единого слова.

Не потому, что она не поймет, дело вообще не в этом. Мама считает себя una mujer modeгnа. И она действительно современная женщина, особенно по сравнению с моей бабушкой, которая ее вырастила. Та была такой старомодной, что, увидев на трусиках тринадцатилетней мамы подсохшие следы крови, хлестанула дочь по спине, решив, что это результат потери девственности, а не первых месячных. «Соmо sufri,[6] Крошка, — много раз говорила мне мама. — Не хочу, чтобы ты страдала также, как я».

Она страдала, когда была девочкой, потом — став женой, а затем — превратившись в мать, когда я разорвала ее тело, выбираясь в этот мир. А теперь, если правда все-таки слетит с моих уст, я заставлю ее страдать еще сильнее. Мои слова будут подобны тем ударам плети, которыми угостила ее бабушка. Они будут подобны предательству моего отца.

Если бы мама узнала, то зарядила бы пистолет, который отец оставил у нас в шкафу.

Если бы она узнала, то убила бы. А за такими убийствами всегда следуют новые.

Тогда бы мы все умерли. Хотя, может, это было бы и к лучшему.

— Давай, Крошка! Тужься изо всех сил! Toda tu fuerza! Изо всех сил! — повторяет донья Агостина. — Тужься, продолжай тужиться!

— Тужься, Крошка! — просит мама. Она стоит возле меня на коленях, ее руки обвивают мои плечи. Мама приглаживает мои волосы, целует в лоб. — Ты сильная. Ты такая сильная, hija, дочка! Я с тобой, мы сделаем это вместе. Как всегда. Держись, не сдавайся! — Она крепко обнимает меня, будто пытается передать свою силу.

Но я хочу лишь одного — раствориться в объятиях мамы, чтобы мы с ней слились в единое целое и исчезли, ускользнули из этой реальности в другую, где существуют ведьмы и ангелы. Хочу забрать ее с собой. Туда, где мы вдвоем, где вместе восстанем из воды и спустимся с небес.

— Идет младенчик! — слышу я старческий голос доньи Агостины. — Вот он!

Я мотаю головой и рыдаю еще отчаяннее. Нет! Я не хочу его! Мне не нравится, что он почти родился!

Но тут я слышу голос мамы, ее плачущий голос, когда что-то проскальзывает меж моих ног, скользкое, теплое и мокрое. А потом чувствую, как становится холоднее, потому что мама отпускает меня и бросается к младенцу.

Он кричит громко и сердито, а мама и mua Консуэло смеются, обнявшись, и их радость кажется слишком громкой для такой маленькой комнаты.

— Погляди на свое nifio, на свое дитя, — предлагает мне донья Агостина.

Я мотаю головой и закрываю глаза, когда она прижимает к моей груди маленького красного младенца. Она сует мне это извивающееся тельце, оно такое теплое, но я не могу посмотреть на него. Я зажмуриваюсь еще крепче и плачу еще отчаяннее. Я не хочу его видеть. Не хочу держать на руках. И не важно, что он громко кричит.

Донья Агостина забирает его с моей груди.