Нано и порно

Все живое, полуживое и полумертвое заняло наконец свои места, кто в партере, кто на балконе, а кто в бельэтаже. Нервные кашляли. Нетерпеливые скрипели стульями. Все были готовы к явлению несбывшегося (и уже готовому сбыться) урагану прекрасного. На невозмутимом, расшитом парчою, занавесе был наспех распят черный квадрат. Подштопал его сам Казимир. Теперь он, не дыша, замер в первом ряду. Рядом с ним сидели тринадцать флэшмобберов – пожилой майор ракетных войск, скрывающий, что он майор и выдающий себя за полковника; юная тусовщица с распущенными ноздрями; озлобленный панк; радостный скинхед; два неудовлетворенных своим бизнесом бизнесмена и семь затраханных клерков, среди которых была и одна принципиальная девственница.

Алексей Петрович держал свечку в правой руке. Иногда, когда из углов поддувало особенно сильно, он прикрывал язычок пламени левой. Черные тени дрожали и кривлялись на потолке, но огонь прекрасной свечи его был ясен и чист. В провалах темнели бородатые казематы. Стены сочились плесенью. Алексей Петрович был бос. Каменный пол льдом выжигал ступни. Какая-то ящерица пузырем надула розовый зоб и, лопнув, исчезла между мудрыми сталактитами. Что-то зеленое, зашуршав, шарахнулось из-под ног. Пламя беспомощно заколыхалось и едва не оторвалось от плодоносящего пузыря. Осинин поднялся на цыпочки и пошел быстро на самых кончиках пальцев. Казематы оскалились, казематы раскрыли рты. Иван Грозный бил посохом в висок своего сына, носовым платком душили императора Павла, бросали бомбу в императора Александра, расстреливали царя Николая. Стены были забрызганы кровью. Выкатывалась, выпучивая глаза, Пугачевская голова. Протекала неторопливая Волга, пели русские бурлаки. Алексей Петрович пел тантру левой и правой руки. Легкая быстрая поступь его приближающихся шагов уже была слышна в зале. Зал обратился в слух, раскрылись ушные раковины, а вслед за раковинами раскрылся и занавес.

Алексей Петрович появился сам для себя из тантры правой и левой руки, а для зала – из звука шагов своих. Был он легок, как бриз.

Незаконченное молчало.

По периметру сцены стояла милиция. Из боковых кулис выступили жрец и палач.

«Не бойся», – пел тантру демоний.

Альберт Рафаилович был в голубом тяжелом плаще, крупно обильно подбитом беличьим мехом. В руках он держал небольшую машинку. Иван Иванович был в красной кожаной робе, которую венчал балахон с двумя темнеющими прорезями для глаз. Руки были по локоть затянуты в пергаментные фиолетовые перчатки. Из машинки раздался негромкий шорох. И из изящного, бесшумно раскинувшегося люка, выплыла огромная дубовая колода. Все ярче и ярче выхватывали ее из полутьмы жадные и безжалостные прожектора. Вокруг заблестели и красиво разложенные в сафьяновых своих футлярчиках инструменты – украшенные затейливой чеканкой пассатижи, пила с розовой ручкой, яхонтовые зажимы и изумрудные иглы; в оленьей коже тихо покоился алмазный топор.

Альберт Рафаилович сделал незаметный жест рукой. Прожектора поджали еще, и вырезанная из огромного шишкинского дуба колода заслепила белым. Очертаниями своими она напоминала матушку Россию. Сбоку аккуратно был даже выструган Сахалин.

Косая стена сбывшегося и несбывшегося дождя буквально сбивала с ног Ольгу Степановну и Екатерину Федоровну. Бедные женщины тоже спешили в театр. Недобитые гады пытались выползти из-под останков разбитых Церетеливских махин и ухватить их за лодыжки. Церетели был неумолим.

«Алеша, зачем ты обманул меня? – билось, обливаясь слезами, сердце Ольги Степановны. – Зачем ты ушел? Зачем не поверил, что у нас все еще будет хорошо?»

Глубоко под сердцем в Ольге Степановне дрожало его семя. То был даже еще не эмбрион, а, лишь в чем-то подобная Духу Святому, невидимая сущность.

«Алеша, у нас будет, будет ребенок!»

Екатерина Федоровна задыхалась.

– Олечка, беги! Беги одна!

Она села на край тротуара и закашлялась.

Немая молния высветила свой каприз. Обрушились черные тени карнизов. И снова восстали, словно бы молнии не было. Ольга Степановна перепрыгнула через заботливо раскрытый перед ней люк, и, приподняв юбку, понеслась по лужам, как цапля.

А Альберт Рафаилович уже подносил машинку к самому рту Алексея Петровича.

– Покайтесь, – тихо сказал он. – Будет легче умирать.

– Что это?

– Это машинка славы.

– Но я ни в чем не виноват.

– Вы такой странный, – глубоко и с самым искренним сочувствием заглянул тогда ему в глаза Альберт Рафаилович. – Тогда зачем вы пришли? Ведь вы могли бы не приходить?

– Я принес свою рукопись. Я бы хотел, чтобы после… – тут он замешкался, – прозвучал вот этот фрагмент.

Алексей Петрович вынул из-за пазухи пачку листов. Альберт Рафаилович взял.

– Ах, ну да, – поморщился он, оглядывая листы. – Последнее желание осужденного. Но ведь вы явились сюда не только же из-за этого?

– Не только, – как-то странно усмехнулся Осинин. – Мы оба – и вы, и я знаем, из-за чего.

– Ох уж, эти мне русские, – осклабился Альберт Рафаилович. – Ну обязательно им нужен ритуал.

Он вдруг сделал шаг назад и прищурился, внимательно взглядывая на Алексея Петровича.