Наносная беда

- Не доля, коллегушка, а полна шапка правды. Я так и Еропкину докладывал, когда мы навещали наших суконщиков да прочих фабричников. Поняли вы эту сказку, милая девочка? - вдруг обратился он опять к Ларисе.

У Ларисы на глазах блестели слезы.

- Поняла Крестьян Крестьяныч.

- То-то же. А то какая-то сорока на хвосте принесла, якобы из Турции некии младые сержанты привезли к некоей отроковице образок с волосами умершего их друга, и от этих якобы волос пестис по Москве пошла, слоны по Кузнецкому мосту забегали, у Власья целые финиковые рощи расцвели.

- А как же, Крестьян Крестьяныч, няня-то умерла? - робко спросила девушка.

- Няня-то, "Пахонина", милая девочка? А где захворала "Пахонина"? У сторожа церкви священномученика Власья. А кто в семье у сторожа-то был? Суконщики, фабричники, парии наши. Не няня заразила их, а они огорченной старушке на шею пестис повесили, да и сами перемерли... Вот что, девочка хорошая.

Веселый доктор замолчал. Все сидели такие же задумчивые. Мерно щелкал только маятник часов, да изредка с улицы доносились роковые каноны: "Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею"...

- Эх, кабы я был богат, - со вздохом сказал веселый доктор.

- А что? - спросил Атюшев-отец.

- Я бы еще чашечку испил.

- Так я вам налью, - поторопилась девушка.

- Плесните, милая барышня.

Лариса, вся пунцовая, несмотря на свою смуглоту, задумчиво наливала чай и недоуменно посматривала то на отца, то на брата.

"Житейское мо-о-ре!"...

- Эх, кабы я был богат! - снова вздохнул весельчак.

- А что? - улыбаясь, спросил Атюшев.

- Уснул бы, ух, как уснул бы! Всю ночь не спал, с Еропкиным да с больными возился. А там, к утру, его сиятельство, граф Салтыков, обер-полицмейстера присылает за мной, "по самонужнейшему делу", говорят. Испугался я: "Что такое, говорю, что случилось?" Флора, говорят, занемогла: не ест ничего...

- А кто эта Флора, Крестьян Крестьяныч? - участливо спросила Лариса.

- Собака любимая у графа...

А на улице опять: "Житейское море!.." Веселый доктор посмотрел на часы и быстро встал.

- Ну, прощайтесь со мной, - сказал он, подавая руку хозяйке и целуя ее руку. - Прощайте, друзья. В Индию еду, в Симонов монастырь...

И веселый доктор торопливо вышел. Заехав на минутку к Еропкину, у которого он состоял в личном распоряжении, веселый доктор поскакал в Симонов монастырь. Проезжая мимо Варварских ворот, он с видимым неудовольствием хмурился. С каждым днем толпы черного народа, мастеровых и сидельцев кучились в разных пунктах города все более и более. У разных часовен, у ворот городских, у всех почти икон, которых так много выставлено на всех улицах Москвы ради лобызанья и ставленья воскояровых свечечек с грошовыми кружечными и тарелочными сборами, на всех площадях шло непрестанное всемоление либо благочестивое разглагольствование.

- Вот и приходит к нему, к попу Мардарью, что у Троицы в Сыромятниках, пифик...

- А кто же он, этот фифик, батюшка?

- Не фифик, а пифик.

- Пи-фи-фи-фифик... Ишь, мудреное слово какое!

- Приходит этот пифик к попу Мардарью в образе старца и говорит: "О горе! Горе! Горе великому граду Москве!"

- Ох, Господи! Что же это будет!

- А ты слушай. "Горе, говорит, Москве... Пошлет на нее Бог каменный дождь, и избиет тот дождь велику живу душу, и скот, и птицу, и всех людей даже до сосущих младенцев..."

- Ох, святители! За что же, отец родной?

- А ты не перебивай... "И пошлет Бог, - говорит оный пифик отцу Мардарью, - огненную реку на Москву, и потечет оная река от Чудова монастыря Спасскими воротами до Лобного места, а от Лобного места потечет вниз под гору мимо Свечного ряда, да на Яблочный ряд, а от Яблочного ряда потечет та река чрез ряды Травяной и Семенной, и Рыбной, а из Никольских ворот потечет та река мимо рядов Ножового и Сайдачного, Шорного и Колокольного, Железного и Монатейного, Кружевного и Ветошного, а Иконный ряд не захватит, потому что иконы там. Да потечет та река мимо рядов Игольного, Кушачного, Овощного, да через ряды Суровской и Сапожный, Зеркальной да Панской, Охотный да Голичный".

- Батюшка! Все ряды переберет! За что же, родной?

- А за грехи, за немоленье.

- Мы ли, батюшка, не молимся! Кажись, денно и нощно.

- Мало, без усердия, не с чистым сердцем.

- Да я тебе, отец родной, ладану четверик поставлю росного, жги, кури темьяном-то Божьим до неба.

- Так-то оно так, да все не то.

- Свеч тебе надобно? Да я тебе свеч поставлю лес целый, бор бором.

- Оно точно.

- А колокол хошь? В тыщу пудов вгоню.

- А может, Бог и смилуется. Только этот самый пифик говорит отцу Мардарью: "За чужие-де грехи Москва понести должна. Еретик-де сидит у вас в Чудовом".

- Кто же он, отец родной?

- Амвросий, слышь, архиепископ...

- То-то мы слышали, не русской он веры, слышь, а малороссийской, из волох родом.

- Это точно. Не архиерей он Божий, а Оброська-еретик...

- Ох, грехи, грехи!

- Вот нам, церковным попам, служить не велит, народ от веры отгоняет. Вот что пифик сказывал.

- Да растолкуй ты мне, Христа ради, батька, кто же этот фифик-то самый? Святой муж, что ли? Не пойму я что-то.

- Все это от темноты.