Наносная беда

- Жила, жила, кормильцы. Я ему, покойничку-то, за жену законную была, и более за стряпку, хошь он, по скупости, и не велел ничего стряпать, а с лотка кормился больше да у парней у своих, у сидельцев, отымывал, бывало, чтобы невпору не ели, и сам, покойник, съедал.

- Так ты его законная жена? - спросил офицер.

- Законная, батюшка, законная, только не церковная, в церкви не венчана, а гулящий батюшка нас с ним, с покойничком, вокруг святого платка обвел и благословил жить вместе. Оно так-то дешевле обходилось для покойничка.

А покойничек страшно глядел и щерился на всех, как бы продолжая копаться в золоте.

- Да, жила и, поди, тыщи перетаскала, - настаивал на своем наследник.

- Где, батюшка, перетаскать! Я не с ним жила, а в стрелецкой избе. А коли и на ночь к себе меня покойничек, бывало, брал, так запирал с собой на ключ, а утром всю донага обыскивал, чтобы-де чего не утащила.

Доктор приказал позвать мортусов, чтобы вытащить мертвеца, а дом запечатать и поставить к нему караул.

- Как же, ваше благородие, - протестовал наследник, - надоть и сундук запереть да запечатать, да и опись всему составить. У него еще...

Наследник потупился и замолчал. Рысьи глаза его удали на пол, на какую-то железную скобу. Доктор тоже посмотрел на пол: железная скоба обнаруживала, что в этом месте пол подымается.

- А что это, тетка? - спросил он.

- Творило, батюшка, творило.

- Для чего оно?

- Кладовая там, под полом.

- И тоже, видно, сундуки? Деньжищи?

- Сундуки, батюшка. Я их к светлому Христову воскресенью всегда мывывала.

Доктор только развел руками. Офицер нетерпеливо стучал саблей об пол. Слесарь стоял у двери и ожидал заработанного пятака... Напрасно ждал! Пятака ему никто не отдаст.

Вошел мортус с багром. "Тащи его", - распорядился офицер. Мортус зацепил мертвеца крючком за рубаху, гнилая старая тряпка изорвалась. "Старенька добре рубаха-то", - поясняла баба. Зацепили крючком за тело, вонзился крюк в мертвеца, дернули... Нейдет, только страшно откачнулся от сундука, руки не лезут из тяжелого золота... Еще дернули, труп повалился на пол, стукнулся головой, что-то зазвенело, словно кандалы на ногах колодника.

- Что это, цепи на нем? - с ужасом спросил офицер.

- Цепь, батюшка, цепь, - подтвердила баба, пригорюнившись.

- Цепь! Зачем?

- Приковывал себя цепью, батюшка, покойничек к сундуку-то этому. Любимый, сказать бы так, сундук евоный был.

- Зачем же приковывал?

- А все боялся, батюшка, чтобы не украли... Молодым-то он, сказывал, болен был, что вот по ночам другие ходють, во сне, полунатики, что ли, называются. Так и он, покойничек, все как бы-де ночью от добра свово не ушел полунатиком.

- Н-ну! Чадушко! - не вытерпел доктор. - И себя, и собаку к своему добру приковывал, н-ну.

- Сам боялся, что убежит от своего золота, - пояснил офицер. - Вот каналья!

Доктор вынул из висевшего у него через плечо вощаного мешка вощаные перчатки, надел их на руки, нагнулся к мертвецу и ощупал у его пояса замок. Потом, взяв у слесаря отвертку, отпер закованного мертвеца:

- Тащи...

- Ушел от своих богатств. Утащили-таки! - с горечью и силой сказал молодой офицер. - О, проклятое золото!

Доктор велел багром захлопнуть крышку сундука и приказал слесарю запирать...

- А я? Я не позволю! - упирался наследник.

- А я тебя велю арестовать! - крикнул на него офицер. - Арестую именным повелением как ослушника высочайшей воли. Запирай.

Заперли логовище. Приложили печать. Поставили часовых у дверей и у ворот.

А миллионер, лежа ничком на телеге мортуса, грозно глядел на небо, не озираясь уже ни на свой дом, ни на свои богатства. Смерть грешников люта! Не помогли ни четверики ладану, ни боры свечей, ни колокола...

Ч а с т ь в т о р а я

1. ГРОЗА НАДВИГАЕТСЯ

Москва, наконец, выбилась из сил. Выбились из сил московские власти, выбился из сил и несокрушимый ничем народ... А грозное чудовище все более и более забирало силу, росло, ширилось и крепло, питаясь в день тысячами трупов, запивая свою страшную трапезу рекою слез, с каждым часом все пуще и пуще обезумевая в смраде гниющих тел, в чаду курящегося по церквам и по площадям целыми ворохами ладану и целыми лесами горящих для умилостивления гневного Бога свечей.

Не унимается мор! Не унимается, а все свирепеет.

Сбился с ног и Еропкин. Один веселый доктор катается шариком в этом аду, благодаря своей непостижимой живучести, которую вымолили у Бога своему любимому лекарьку солдатики в пылу жарких битв с проклятыми турками и под стоны своих товарищей на перевязочных пунктах.

- Ваше превосходительство, вам поберечься надо, - тихо говорил он Еропкину, безмолвно склонившему свою давно не пудренную, давно усталую и давно не спавшую голову на руки. - Поберегите себя...

- Что мне беречь себя, когда Москва пропадает! - упавшим голосом отвечал Еропкин.

- Для Москвы, для всей России надо поберечься.

- Ох! Пропало все...

- Нет, еще не все, ваше превосходительство.