Наносная беда

- Он просит увольнения на время, - поторопился Орлов, - он говорит, что одно отрешение его от дел в состоянии будет успокоить безумную чернь.

- А! Понимаю... - и глаза ее сверкнули по-прежнему, - значит, мы должны уступить черни...

Все молчали, чего-то тревожно ожидая.

- Да? Так? - обратилась она к Вяземскому. - Уступить нам?

- Ни за что, ваше величество! - с силой сказали оба докладчика.

Императрица улыбнулась как-то странно.

- А я полагаю, что мы должны уступить, - сказала она твердо.

Все переглянулись: никто не находил, что сказать. Нашелся один Нарышкин.

- Тягучее золото, матушка, всегда уступает в грубости и неподатливости мерзкому чугуну, - играя с собачкой, вставил невинную лесть хитрый Левушка.

- Правда, правда, Левушка! - и императрица одобрительно кивнула головой своему "шпыню". - Но кого же мы пошлем на место Еропкина? спросила она, ни к кому не обращаясь.

Все молчали.

- Меня, матушка, - сошкольничал Нарышкин.

Но Екатерина даже не взглянула на него.

- Я себя пошлю! - сказала она решительно.

Орлов встрепенулся. Вяземский спрятал свои лукавые глаза, которые как бы говорили: "Хитрить изволите, матушка... Вы очень, очень умны, но и мы ведь не мимо носа нюхаем".

- Государыня! - возвысил голос Орлов. - При подписании первого манифеста о моровой язве вы изволили вспомнить Орловых...

Государыня милостливо взглянула на него, и глаза ее выразили ожидание...

- И я, матушка, желаю иметь свою Чесму, - продолжал Орлов, - мне завидно брату Алексею.

Говоря это, он смотрел в землю, ожидая ответа императрицы, и по мере того, как она медлила с ответом, он бледнел. Нарышкин же между тем шалил с Муфти, повязывая ей голову шелковым фуляром, что делало собачонку похожею на старушку.

- Быть посему! - сказала, наконец, императрица после томительного молчания. - Но я сама должна говорить с Москвою.

- Манифестец, матушка, я живо настрочу, - снова заговорил Нарышкин.

- Нет, Левушка, ты мастер в комедиях да в сатирах, а манифест мы и без тебя напишем, - сказала императрица.

Она встала и последовала ко дворцу, сопровождаемая докладчиками и Нарышкиным с собачкою.

Войдя в кабинет, она тотчас же приказала Вяземскому сесть за сочинение манифеста.

- Да поискуснее: смотри, батюшка-князь, а главное, покороче, для черни, - добавила она. - Дело щекотливое.

Когда Вяземский уселся писать, императрица позвонила. Вошел угрюмый лакей, очень любимый Екатериною за его честность и даже ворчливость.

- Здорово, Захар! Позови Марью Саввишну.

Захар поклонился и начал укоризненно качать головой...

- Что, Захар, чем я перед тобой провинилась? - спросила, улыбаясь, императрица.

- Да как же тебе, матушка, не стыдно! Точно у русской царицы слуг нет. Встала нынче ни свет ни заря, когда еще девки дрыхнули, да сама и ну шарить, одеваться, чтоб только не тревожить этих сорок, прости Господи! Да и надела капотишко-то во какой! Ветром подбитый, а на дворе-то холодно. Эх! А тоже русская царица!

- Ну, виновата, Захарушка, никогда не буду.

Захар махнул рукой и угрюмо удалился. За ним вошла средних лет женщина, с полным и, по-видимому, добродушным лицом, лицом совершенно простой русской бабы, но тоже с двойным, гарнитурового цвета блеском в серых глазах.

- Вот что, Марья Саввишна, - сказала императрица вошедшей женщине, вели мне голову сейчас же чесать, да только без пудры. А то вчера просматривала я счеты и нашла, что на мою голову в год выходит пудры 365 пудов, по пуду на день. А я все не догадаюсь, отчего это у меня голова так тяжела, а это от пудры.

Марья Саввишна добродушно засмеялась: но этот добродушный смех должен был ножом пройти по сердцу того, кто подал императрице счет о пудре.

- Что же, матушка-государыня, твоя головка не простая, оттого и пудры на нее столько идет, - болтал Нарышкин, продолжая играть с собачкой. - Вот блаженной памяти царю Петру Алексеичу тоже раз подали счетец. Однажды, просматривая работы на рейде, он изволил промочить себе ножки.

- Уж и ножки, - улыбнулась Екатерина.

- Точно так, матушка, ножки, - продолжал Нарышкин, - и сделался у его величества насморк. Государь тут же приказал подать ему сальную свечу и помазал нос. Ну, с тех пор по счетам адмиралтейств-ревизион-цухт-конторы и показывали по пуду свечей в сутки на насморк государя.

- Ну, Левушка, уж это ты сам сочинил, - заметила императрица, поглядывая на Вяземского, который усердно писал, часто потирая себе то лоб, то переносицу, как бы выдавливая изо лба самые энергичные выражения.

Наконец он положил перо.

- Готово? - нетерпеливо спросила императрица.

- Готово, ваше величество, - отвечал Вяземский, делая на бумаге поправки, - не знаю только, как изволите найти мое сочинение.

- Послушаем. Ну, начинай, сегодня манифест должен быть напечатан и отправлен.

Вяземский начал: "Божиею милостию..."

- Хорошо, хорошо. Текст-то как начинается? - нетерпеливо перебила его императрица.

- "Взирая с матерним прискорбием и негодованием..."