Наоми

– Мама, это же человек! Всего лишь простой, обычный, заурядный человек! Что ты так кипятишься по этому поводу, я до сих пор понять не могу! – Я отбросила Лаки на пол и резко встала с кровати. – Ты чересчур переживаешь по этому поводу. Ну, одним человеком больше, одним меньше – какая нам разница!

– Дочь, не всё в жизни так просто. Если ты будешь убивать не тогда, когда нужно, а когда ты сама захотела, то нарушится первозданный порядок и постепенно наступит хаос как на земле человеческой, так и в твоей, ещё надеюсь, не совсем безнадёжной душе. Не превращай сама себя в монстра, у тебя и так не было выбора, поскольку ты им и родилась. Не наполняй оболочку ещё и демоническим содержанием. Поверь, это сделать легко, трудно будет избавиться от этого после.

– А кто тебе сказал, что я захочу избавляться от этого? Мне нравится быть собой! Я не хочу изменяться! – я остановилась напротив мамы, увидев в её глазах нестерпимую боль, и мне впервые от себя стало тошно.

– Наоми, мы все здесь не зря, у всех у нас в этом мире определённая миссия: ты и я живём согласно закону, а люди приходят в этот мир, чтобы исполнить отведённую им свыше роль, которую, конечно, не всегда исполняют, но в этом как раз и изюминка. Пойми, наши жизни однообразны и от этого слишком скучны. Вечное скитание когда-нибудь и у тебя вызовет тошноту, если его не разбавлять красками человеческой жизни: наблюдать, направлять, управлять, а где-то и нагло вмешаться, но не убивать просто из прихоти. В том, что ты сделала, просто нет смысла. Я надеюсь, ты когда-нибудь это поймёшь! – Мама с надеждой смотрела в мои нефритовые глаза, пытаясь найти хотя бы капельку понимания, но в них был лишь гнев и неуправляемая жестокость.

– Человеческая жизнь пуста. Ничего нет в ней такого уж и особенного, как ты тут поёшь. Они все для меня как одно большое пустое место. Однородная безликая масса! Как можно в ней кого-то узреть или выделить? – я абсолютно не понимала свою Мать, я не понимала, как она может восхищаться жизнью людской, не водружая на пьедестал свою собственную.

– Хватит, Наоми, довольно! Я не хочу больше слышать от тебя ничего такого, о чём мы только что с тобой говорили. Ты наказана – будешь сидеть в своей комнате, пока я не пожалею об этом! – Мама встала с кровати, судорожно расправляя свои огромные перепончатые крылья, и, подойдя к распахнутому настежь окну, добавила более мягким учительским голосом, от которого мне стало просто не по себе. – Я бы хотела, чтобы когда-нибудь и ты узнала всю радость и горесть человеческих жизней, испытав на себе эту тонкую грань. Тогда, возможно, ты поймёшь то, о чём я тебе говорила или, по крайней мере, останешься верна своим тёмным желаниям, ну, а пока тебе придётся посидеть взаперти. Это для твоей и для моей пользы! – Мама вылетела из окна, не удосужившись даже выслушать мою ответную реплику.

Я подбежала к окну с желанием выкрикнуть моё мнение хотя бы ей вслед, но смогла лишь истерически захлопнуть распахнутую настежь фрамугу. Как же я ошибалась, считая маму слабохарактерной. Теперь её тёмная кровь стала и для меня слишком густа. Я ударила кулаком по стене, признавая в своей душе первый в отношении мамы проигрыш, и от нависшей надо мной безысходности вернулась обратно в кровать, зарывшись лицом в перьевые подушки.

Пролежав так весь день, не отвлекаясь даже на дневной приём пищи, я пыталась найти нужный мне выход. Не могу же я вечно плясать под мамину дудку.

Сиреневый буйный закат сочными красками наполнил всю мою комнату, обмакивая стены сначала в золотистые, красно-оранжевые, а затем на исходе дня и в фиолетовые оттенки палитры господина летнего вечера, напоминая мне своими быстро сменяющимися образами детскую игрушку под названием калейдоскоп. Как только все цвета были иссушены, комнату плавно обволокла сумрачная тьма, погружая меня и всю обстановку в ночную безмятежность.

Лёжа уткнувшись лицом в подушку, не особо замечаешь бег времени и смену цветовых играющих красок, поэтому абсолютно неизвестно было о том, сколько бы ещё я так смогла пролежать, если бы не специфический стук в окно моей спальни, который вырвал меня из кроватного плена.

– Дядя Эрик – это ты? – прошептала я уверенно, зная, что лишь ему это сделать по силам, так как дядя Майкл летать не умеет, а мама и папа это делать не будут.

Но ответом мне было лишь немое молчание. Я уж было хотела опять уткнуться в подушку, как стук повторился.

– Это уже не смешно! – произнесла я, устремившись к окну.

Моя единственная связь с этим миром была завешана тонкой полупрозрачной органзой, которую я легко передёрнула в одну из сторон лишь с одной только целью: как можно лучше рассмотреть лицо моего шутника. Я до последней секунды была уверена в том, что это был не кто иной, как мой дядя Эрик. Но, распахнув штору, я никого не увидела.